М (т) ∩ М incogn (т₀) = Ø,

а иллюзорное — ложное совпадение с известным:

М (т) ≠ М simulacr (m, m₀).

Неизвестное-в-себе — предмет апофатики в самых разных ее проявлениях; оно сказуемо лишь как несказуемое: сказуема здесь мотивировка несказуемости. Познание открывается себе в этом случае в виде автотеличной аргументации. То, что доказывает апофатика, есть абсолютная сила доказательства, способного быть приложенным даже к тому, что никак не поддается постижению.

Концептуализация иллюзорного означает его разоблачение, или, если воспользоваться термином Ж. Деррида, ставшим расхожим, его деконструкцию, которая приобрела в последнее время не подобающий ей титанический размах, поработив себе, взяв за материал едва ли не всю историю культуры, предшествовавшую — повсюду подозревающему симулякры — постмодернизму[12]. Разоблачение иллюзорного имеет конечным познавательным результатом признание релевантности лишь за очевидным, за доступным для созерцания (Ж.-Л. Нанси довел философию Ж. Деррида до ее крайнего предела), ибо неочевидна для этого гносеологического подхода одна, демистифицируемая им, бессодержательность.

Таинственным занимается криптология (которая отчасти — в качестве формальной теории шифров (криптографии) — является математической дисциплиной[13]). Апофатика опирается на предпосылку, состоящую в том, что аргументирующий (ради аргументации) субъект не способен проникнуть в свой предмет. Деконструкция исходит из положения, в соответствии с которым познаваемое в его иллюзорности не имеет собственной ценности (каковой сполна обладает при этом познающий). Криптология делает познающего и познаваемое равнозначными. Субъект гносеологического акта в криптологии только тогда успешен, когда он взирает не на интересующий его предмет, но из него. Поскольку в процессе разгадки тайн происходит слияние познающего и познаваемого, стирание дистанции между ними, постольку криптология продолжает романтическое шеллингианство (к которому мы еще не раз вернемся на протяжении нашей работы).

Единой гносеологии, как явствует из наших соображений, нет. Познание множественно. Оно распадается на разные представления о мире, вызываемые к жизни тем, что у нас в запасе есть сравнительно большой набор логических операций. Интерес к таинственному не приходится под предложенным углом зрения абсолютизировать. Однако-для литературоведения он оказывается решающим. Он здесь в высокой степени уместен (хотя, разумеется, и не только здесь), более, чем просто конструктивен, — онтологичен.

Таинственное, неизвестное-в-себе и иллюзорное обычно смешиваются в исследованиях по философии и по логике текста. Так, одно из определений «непостижимого» (т. е. неизвестного-в-себе), предложенное в апофатической философии С. Л. Франка, имеет в виду на самом деле таинственное. По формулировке С. Л. Франка, «непостижимое» может, «являясь нам как опытная реальность, быть по своему содержанию от нас „скрытым“»[14]. Ж. Делез провел (в книге, ставшей одним из начальных шагов в развитии постмодернистской философии) черту между двумя познавательными постулатами: «seul се qui se ressemble differe» vs. «seules les différences se ressemblent» — и сделал первый из них ответственным за возникновение мира «копий», а следствием второго счел порождение «фантазмов»[15]. Однако если мы стремимся свести различие к сходству, выбирая второй из путей, которые наметил Ж. Делез, то мы маскируем различие и тем самым создаем тайну, а не «фантазм», не видимость, не симулякр[16].

Таинственное таинственно не только потому, что оно отгорожено от нас в своей овнутренности. Подобрать к нему ключи трудно еще и по той причине, что ему рядоположены категории, которые как бы претендуют на место таинственного, не имея на это права.

Из того, что сущность таинственного в исключительности, становится ясным, почему любой социальный процесс, создающий резко выделенные из общества группы, будь то правящая верхушка, религиозная секта, жреческая каста, преступное объединение, союз политических заговорщиков, научная элита, сопровождается выработкой в рамках этих коллективов эзотерических языков и ритуалов, далеко не всегда диктуемых практическими нуждами[17]. Посвящение в тайны (первобытного коллектива) совершается по ходу обряда инициации, символизирующего смерть (исключение из жизни) молодого человека, подвергаемого (вовсе не символическому) ритуальному насилию.

Соответственно: в сфере физического существования человека утаиванию подлежит то, что исключается из тела (например, испражнения, выделения во время менструации), из границ жизни (захоронение трупов), или то, что обнаруживает взаимоисключенность мужчины и женщины (укрывание половых органов). В своей (упомянутой выше) статье о таинственном Ж. Деррида напрасно идентифицировал криптогенное и мертвое. Таинственен не один Танатос, но и Эрос. Криптогенна, говоря шире, не фактическая действительность. Она просто есть. Таинственность придает ей логика (которую Ж. Деррида хочет преодолеть), некая направленность оперирующего ума на мир, для которой ценна любая вещь, лишь бы она ей (направленности) отвечала. Первобытное табу может затрагивать любую сферу человеческой жизнедеятельности, потому что человек и отприроден, и выпадает из естественного.

В религиозной практике, если брать христианство, таинствами считаются действия по пересечению границы — моменты, когда человек совмещает в себе еще-непринадлежность и уже-принадлежность: к церкви (крещение), к семье (вступление в брак), к Богу (евхаристия), к прощенным (покаяние) и пр. Карнавальная маскировка индивидов приурочена к таким исключительным периодам, когда данное время еще не перешло в новое, хотя новое уже и вступает в свои права, в частности к концу зимнего сезона.

Сакральное не сводимо к таинственному, но таинственное — ядро сакрального. Сакральное может быть и гиперсакральным (в апофатике, в речи о недосягаемом речью — даже знаком, замещающим собой все), и гипосакральным, разжалованным в иллюзорное. Собственно сакральное таинственно. Освященность скрытого, внутреннего объясняется его защищенностью. Свято то, что сопротивляется приходу извне. Центрированность сакрального[18] — лишь одна из форм его невыданности вовне. Сакральное дефензивно. Будучи защищенным, сакральное-таинственное-исключительное обладает свойством постоянности[19], которое не гарантировано тому, что овнешнено (что мы имеем сообща с другим, чем мы, что, стало быть, изменяемо). Таинственное будущностно, на что обратил внимание проницательный Шеллинг[20]. Гипосакрализация имеет дело с прошлым. Гиперсакрализация не ведает времени и тем самым делает себя исторически недостоверной. Настоящее само по себе профан но.

О том, что сакрализации подлежит и извергнутое из тела, вообще: ненужное («гетерогенное»), писал Ж. Батай[21]. Нам важно подчеркнуть здесь, что таинственность не отрывна от самосознания, авторефлексии. Самосознание находит в субъектном объектное, исключающее субъектное. Сакральному в том, что нас окружает, предстоит «я», познакомившееся с «не-я», смотря в себя. Отбросы тела сакрализует тот, кто в самом себе различает объект[22]. Как утверждалось, разные познавательные стратегии логически равноправны. Но к ним можно подходить и генетически. В этом освещении тяга к таинственному, коренящаяся там, где начинается субъектное, в авторефлексии, первична и тем самым противостоит всем прочим гносеологическим позициям[23]. Подлинно собственное имя индивида — то, под каковым он скрывается, его так называемый псевдоним — тот единственный личный знак, который субъект присваивает себе сам, а не получает извне (от родителей или от друзей, наделяющих его прозвищем, и т. п.).