Приезд Комаровского в Юрятин описывается Пастернаком так, что это место романа наполняется интертекстуальными ассоциациями с началом «Облака в штанах»:
Ср.:
Было уже поздно. Освобождаемый временами от нагара фитилек светильни с треском разгорался, ярко освещая комнату. Потом все снова погружалось во мрак […] А Комаровский все не уходил. Его присутствие томило […] как угнетала ледяная декабрьская темнота за окном.
Комаровский служит причиной гибели отца Юрия, который «бросился на всем ходу» с поезда, «как бросаются с мостков купальни под воду, когда ныряют» (3, 17). В свете всех приведенных выше доводов в пользу того, что в Комаровском был запечатлен Маяковский, мы вправе предположить, что сцена самоубийства, похожего на погружение в воду, намекает на манифест кубо-футуристов, призывавший «бросить […] с Парохода Современности» русскую классическую литературу[60]. Поезд, в котором ехал Андрей Живаго, напоминает пароход еще и потому, что останавливается после самоубийства возле реки. Вот что пишет Пастернак о пассажирах, воспользовавшихся остановкой:
Когда они спрыгивали на полотно, разминались, рвали цветы и делали легкую пробежку, у всех было такое чувство, будто местность возникла только что благодаря остановке, и болотистого луга с кочками, широкой реки и красивого дома с церковью на противоположном берегу не было бы на свете, не случись несчастья.
Нужно, впрочем, сделать оговорку: Комаровский и соответствует, и не соответствует Маяковскому. Далеко не все в облике Комаровского воспроизводит черты Маяковского. Так, Комаровский, в отличие от его прототипа, отращивает (отправляясь во Владивосток) усы и бороду.
Пастернаковский герой-соблазнитель сопоставим сразу с несколькими участниками культурной жизни первых двух десятилетий нашего века. Морфологически фамилия «Комаровский» сходна с фамилией «Маяковский». Но этимологически она отправляет нас к любовному соперничеству между Пастернаком и его другом A. Л. Штихом, разгоревшемуся из-за Елены Виноград. Как установила Е. В. Пастернак[61], мотив комара — эротического насекомого возник в стихотворении «Наша гроза» из сборника «Сестра моя — жизнь» в качестве ассоциации со значением имени «Штих» (Stich = укол, укус):
Любовник Амалии Карловны Гишар, а впоследствии также ее дочери от первого брака, Комаровский действует по схеме, разыгранной на «Башне» Вяч. Иванова, который после смерти Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (ср. попытку самоубийства матери Лары) женился во второй раз на падчерице, В. К. Шварсалон (у нее был брат, как и у Лары). Знаменательно, что в «Охранной грамоте» Пастернак объединил Маяковского и Вяч. Иванова:
С гиперболизмом Гюго первым на моей памяти стал сравнивать его [Маяковского. — И. С.] тогда Вячеслав Иванов.
Рядом говорится о змеях — жалящих существах.
Комаровский — прежде всего Маяковский, чья поэзия содержит в себе элементы садизма, мотивы надругательства над женщинами (как это показал А. К. Жолковский[62]), но вместе с тем он и обобщенное указание на стиль поведения, присущий людям символизма и постсимволизма. С Маяковским, далее, соотнесен в романе не один негативный Комаровский, но и трагический Стрельников (что хорошо известно[63]). Наконец, прямые высказывания заглавного героя пастернаковского романа о Маяковском однопланно восторженны, Тот другой роман, который развивается под внешним слоем значений «Доктора Живаго», был призван, среди прочего, отменить однозначность эксплицитного текста (= положительная оценка Юрием Андреевичем поэзии Маяковского) двумя разными способами (= Маяковский как амбивалентный Стрельников и как только негативный Комаровский), обращаясь при этом к историческому, фактическому материалу. Неоднозначным, согласно Пастернаку, текст становится, соприкасаясь с жизнью.
3. Галиуллин = Юсупов
Мало того, что Галиуллин именуется в разговоре двух неизвестных «князем», он носит еще и имя Юсуп. Князь Юсупов был убийцей Распутина. Юрий Живаго встречается со Стрельниковым в предместье Юрятина, которое называется Развилье, составляя тем самым синоним к этимологическому значению имени «Распутин». В своем подобии Распутину, останавливавшему кровь у наследника престола, Стрельников отдает распоряжение о том, чтобы были прекращены мучения юного белогвардейца, раненного в голову и истекающего кровью. С точки зрения Юрия Живаго, в мучениях захваченного в плен гимназиста «было что-то символическое» (3, 247). Таким образом, Пастернак маркирует немиметическую функцию всей этой сцены.
Антипов-Стрельников окружен волшебным ореолом: «Антипов казался заколдованным, как в сказке» (3, 116). Если видеть в Галиуллине сходство с Юсуповым, а в Антипове-Стрельникове — с Распутиным, то не случайным кажется тот факт, что сказочным героем Антипов выступает в перспективе восприятия именно Галиуллина. В черновой редакции «Охранной грамоты» Пастернак, имея в виду в первую очередь распутинщину, хотя и не ее одну, писал: «Иванушка-дурачок был в моде…» (4, 822)[64].
Веским аргументом в пользу того, что в Галиуллине проглядывает Юсупов, служит одно из имен, которым наделяют белого генерала люди из народа: «Али Курбан». Род Юсуповых, согласно бытовавшей в их семье генеалогической легенде, восходит[65] к сподвижнику Мохаммеда и основателю секты шиитов Али (Али бен-аби-Талею)[66]. Пастернак мог знать о генеалогическом древе Юсуповых из домашних разговоров, слышанных в детстве[67].
Чтобы полнее разобраться в распутинско-юсуповской теме, зашифрованной в «Докторе Живаго», нам придется привести длинную выдержку из «Охранной грамоты»:
Генриэтты, Марии-Антуанетты и Александры получают все больший голос в страшном хоре. Отдаляют от себя передовую аристократию [Пастернак здесь явно оправдывает аристократический протест против царского двора; в «Докторе Живаго» явное станет тайным, аристократическим, рассчитанным на элитарное восприятие подтекстом романа. — И. С.], точно площадь интересуется жизнью дворца и требует ухудшенья его комфорта. Обращаются к версальским садовникам, к ефрейторам Царского Села и самоучкам из народа, и тогда всплывают и быстро подымаются Распутины, никогда не опознаваемые капитуляции монархии перед фольклорно понятым народом, ее уступки веяньям времени, чудовищно противоположные всему тому, что требуется от истинных уступок […]
Когда я возвращался из-за границы, было столетье Отечественной войны […] Поблизости происходил высочайший смотр, и по этому случаю платформа горела ярким развалом рыхлого и не везде еще притоптанного песку. Воспоминаний о празднуемых событиях это в едущих не вызывало […] И если торжества на чем и отражались, то не на ходе мыслей, а на ходе поезда, потому что его дольше положенного задерживали на станциях и чаще обычного останавливали в поле семафором.
Я невольно вспоминал скончавшегося зимой перед тем Серова, его рассказы поры писанья царской семьи, карикатуры, делавшиеся художниками на рисовальных вечерах у Юсуповых…
59
В. Маяковский, Полн. собр. соч., т. 1, Москва, 1955, 176.
60
По свидетельству Крученых, вариант «бросить» вместо «сбросить» (ср. у Пастернака: «…бросился […] как бросаются…») выдвинул при составлении манифеста именно Маяковский (В. Хлебников, Зверинец. Редакция А. Крученых, Москва, 1930, 13–14; цит. по комментарию в: Бенедикт Лившиц, Полутораглазый стрелец, Ленинград, 1989, 643).
61
Елена Пастернак, Борис Пастернак и Александр Штих. — В: Россия. Russia, 1993, № 8, 201–202.
62
А. К. Жолковский, О гении и злодействе, о бабе и всероссийском масштабе. — В: А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов, Мир автора и структура текста. Статьи о русской литературе. New York, 1986, 255 и след.
63
Мы также писали об этом: Igor' Р. Smirnov, Dostoevskij е la prosa di Pasternak (Il romanzo Il dottor Živago). — In: Dostoevskij e la crisi dell'uomo, a cura di S. Graciotti e V. Strada. Firenze, 1991, 395 ff.
64
П. А. Йенсен нашел в «Докторе Живаго» следы конкретной (литературной) сказки, «Снежной королевы» Андерсена (П. А. Йенсен, Стрельников и Кай: «Снежная королева» и «Доктор Живаго» (ms)).
65
Через родоначальника, которым считался Абубекир Бен Райок (VI в.). — см: Felix Youssoupoff, Avant l'Exile. 1887–1919. Paris, 1952, 1.
66
Вторую часть имени Али Курбан составляет название мусульманского праздника курбан-байрам, который служит воспоминанием о принесении Авраамом сына в жертву Богу. Причиной того, что Галиуллин стал борцом с большевизмом, было убийство комиссара Гинца. Пытавшийся помочь комиссару Галиуллин был вынужден бежать из Мелюзеева, чтобы спастись от мести разъяренной солдатни. Гинц прямо связывается в романе с Авраамовой жертвой: «Я скажу им: „Братцы, поглядите на меня. Вот я, единственный сын, надежда семьи, ничего не пожалел, пожертвовал именем, положением, любовью родителей, чтобы завоевать вам свободу…“» (3, 138). В этом контексте не исключено, что имя комиссара (оно варьируется, как и большинство иных антропонимов в романе: «Фамилия его была Гинце или Гинц, доктору его назвали неясно, когда их знакомили» (3, 137)) анаграммирует (за малым пропуском звука «а») обозначение жертвенного животного: «агнец». Как бы то ни было, именование Галиуллина «Курбаном» делает мотив «Гинц — Авраамова жертва» возвращающимся — не подлежащим забвению по мере поступательного движения сюжета.
67
В «Охранной грамоте» мы находим упоминание о «рисовальных вечерах у Юсуповых» (4, 214). На самом деле, рисовальные вечера происходили не у Юсуповых, а у Голицыных (ср.: Е. Пастернак, Борис Пастернак. Материалы для биографии, Москва 1989, 38–39). Если учесть резко отрицательный отзыв о распутинщине, содержащийся в «Охранной грамоте», то в ошибке памяти, совершенной ее автором, следовало бы распознать стремление Пастернака преувеличить близость его семьи к юсуповской, к тому, что позднее станет альтернативой распутинщины. Хорошо осведомленным о Юсуповых был Серов, тесно связанный с Л. О. Пастернаком. Юсупов вспоминает о том, что он не только портретировал Серову, но и вел с ним откровенные беседы (F. Youssoupoff, Avant l'Exile, 76). Подробно о Серове и семействе Пастернаков см.: Rimgalia Salys, A Tale of Two Artists: Valentin Serov and Leonid Pasternak. — Oxford Slavonic Papers, New Series, 1993, Vol. XXVI, 75–86. Ср. воспоминания Л. О. Пастернака о Серове: Leonid Pasternak, The Memoirs, with the Introduction by Josephine Pasternak, London e.a., 1982, 79 ff.
«Домашние» реминисценции составляют значительную часть криптосемантики в «Докторе Живаго». Быть может, ими обусловлен и выбор имени «Громеко» для обозначения семьи, в которой воспитывался Живаго. Степан Степанович (ср.: Александр Александрович) Громеко был известным публицистом-либералом 1860-х гг., сотрудником «Отечественных записок», а до того жандармским офицером на железной дороге (ср. приуроченность решительного разговора между Юрием Живаго и его тестем к поездке на поезде). По распространенной версии, Зинаида Николаевна была дочерью «генерала инженерной службы» (Н. Вильмонт, О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли, Москва, 1989, 183). О. В. Ивинская (В плену времени, Paris, 1978, 28) утверждает, однако, что отцом Зинаиды Николаевны был жандармский полковник, ссылаясь при этом на слова Пастернака. Не подтверждает ли «Доктор Живаго» правоту О. В. Ивинской? Согласно подготовительным записям к роману, женитьба Юрия Живаго на Тоне Громеко равна второму браку Пастернака («Тоня — 3/ина/» (3, 368)). Если так: не выдает ли (как это ни парадоксально звучит) пастернаковский криптоним «Громеко» не подлежавших (в послереволюционное время) огласке обстоятельств, в которых росла Зинаида Николаевна? Об иных автобиографических мотивах в «Докторе Живаго» мы пишем ниже; о них см. также: Елена Пастернак, Значение автобиографического момента в романе «Доктор Живаго». — In: Pasternak-Studien, I…, 97 ff.