Из просмотра работ ленинградских графиков и некоторых других современных иллюстраций к произведениям Пушкина можно прийти к следующему заключению: у нас уже имеется ряд вполне «грамотных», хороших иллюстраций к Пушкину, но хотелось бы увидеть рисунки очень высокого качества, совершенно выдающиеся. Такие рисунки, которые по своей художественной выразительности и глубине еще ближе подошли бы к качеству иллюстрируемых произведений. Таких иллюстраций к Пушкину у нас пока еще нет.
В процессе нашей беседы у меня возникла мысль, которая, быть может, наметит некоторые пути для художника, работающего на материале пушкинских произведений. Иллюстратор Пушкина находится в чрезвычайно выгодном положении в смысле выбора темы. Исключительное многообразие пушкинских жанров, богатство материала различных стран и эпох в творчестве нашего поэта дает возможность любому художнику избрать себе свою, наиболее близкую по жанровой и эмоциональной окраске тему. Мне кажется, что, пока художник не нашел у Пушкина этой своей темы, до тех пор его работа не будет выше удовлетворительного уровня.
В связи с этим мне хотелось бы провести параллель между работой художников и поэтов на пушкинские темы (условность этой параллели для меня вполне ясна). Вспомним о том, как преломляется образ Пушкина в стихах некоторых наших поэтов. Лучшее, что создано в этом направлении советской поэзией, это «Юбилейное» Маяковского и «Тема с вариациями» Пастернака. Стихи Маяковского — живой разговор с Пушкиным, которого советский поэт ощутил как своего современника, как близкого по духу гениального собрата, разговор о «самом главном», о самом дорогом для Маяковского. У Пастернака Пушкин — на берегу Черного моря, тема совершенно «айвазовская», но образ Пушкина здесь осмыслен поэтом по-новому, в современном плане, пушкинская тема здесь стала вместе с тем и пастернаковской темой — темой творчества. Эти стихи как нельзя более противоположны всякой «айвазовщине» в поэзии и искусстве. И Маяковский и Пастернак нашли в образе Пушкина свои, личные (и притом большие) темы. То же можно сказать о стихах Багрицкого, в которых образ Пушкина связан с нашей современностью: борьба за нашего Пушкина у Багрицкого есть борьба за дело Октября.
Думается, что и в поэзии, и в изобразительном искусстве одинаково необходима родственная близость художника с его темой, известная «одержимость» этой темой. Тогда-то и возникают самые значительные произведения. У авторов иллюстраций к Пушкину мы, как правило, не видим этой кровной, тесной близости с Пушкиным. А между тем богатства пушкинского творчества представляют огромные тематические и творческие возможности нашим художникам. И некоторые наблюдаемые нами удачи обусловлены, мне кажется, прежде всего правильным выбором темы.
Такова удача Кибрика, избравшего себе сюжеты пушкинских сказок. Очень хорошо, что Кибрик не взялся, например, за «Онегина», — в пушкинских сказках он нашел близкий себе стиль, свою тему. Стиль Кибрика несколько натуралистичен, но это — здоровый «фламандский» натурализм, оказавшийся в соответствии с сюжетами пушкинских сказок. И, наоборот, неудача рисунков Рудакова к «Евгению Онегину», очевидно, вызвана несоответствием между стилем пушкинского романа и стилем художника. Рудаков, прекрасный иллюстратор Мопассана, конечно, не мог найти в «Онегине» своей темы.
Мне кажется, что иллюстрация к поэтическому произведению должна иметь «самостоятельное» художественное значение, в какой-то мере независимое от иллюстрируемой вещи. Иллюстрация является своего рода переводом поэтических образов на язык другого искусства (и мы знаем некоторые классические переводы поэтических произведений, достойные стоять «рядом» с подлинником). Отсюда следует, что художнику-иллюстратору может быть предоставлена значительная свобода в смысле толкования темы, но лишь при условии того соответствия стилей и тем, о котором я уже сказал. Мы часто говорим о том, что Пушкин — «наш современник», что его творчество необычайно близко нам, людям социалистической культуры. Между тем наши графики, по-видимому, еще не научились (в большинстве) воспринимать Пушкина как народного поэта, близкого и понятного всем национальностям нашего Союза. Мы часто — и с полным основанием — говорим о народности пушкинского творчества, о том, что после Октябрьской революции Пушкин наконец стал подлинно народным поэтом. Но в таком случае да будет нам позволено сказать и о том, что отображение пушкинских произведений в изобразительном искусстве тоже должно стремиться к народности, что иллюстрация к пушкинским произведениям должна стоять на высоте подлинно народного искусства.
Опять-таки в огромном большинстве иллюстраций к пушкинским темам мы не находим ни элементов народности, ни даже поисков художника в этом направлении. Надо ли упоминать о том, что наше понятие народности искусства предполагает наличие исключительно высокого мастерства и большой художественной культуры? В подлинно народном произведении искусства это мастерство, однако, как бы скрыто, его тайну приходится разгадывать. В работах ленинградских графиков такого мастерства нет. Там можно найти известный блеск, разрешение эстетических задач, есть там и историзм, стоящий на грани стилизации. Но создать подлинно народные иллюстрации к Пушкину может лишь художник, нашедший у поэта свою тему, почувствовавший Пушкина своим современником и учителем.
К работе над иллюстрациями к «Сказкам» Пушкина я приступил сразу же после полутора лет работы над рисунками к книге Ромена Роллана «Кола Брюньон».
Первым делом я съездил в Новгород, чтобы набраться «русского духа» и облегчить переход от Бургундии XVII века к русской старине. Церковная архитектура и стенная живопись (XII–XVI вв.) в Новгороде действительно превосходны, но всего, что мне было нужно, я там не нашел. То есть «дух»-то там есть, но именно религиозный дух, а предметы гражданского обихода не сохранились. Мне же хотелось разыскать одежду, мебель, домашнюю утварь и т. п.
Продолжая поиски в Ленинграде, я убедился, что в этой области мы знаем ничтожно мало, и те материалы, которыми приходится пользоваться, очень немногочисленны, не считая народного лубка, в котором попадаются вещи выдающегося художественного значения.
Моя настойчивость в поисках подлинного материала вызвана тем, что понятие о «русском стиле», сложившееся у широкой публики по работам ряда «славянофильствующих» художников-стилизаторов конца прошлого и начала нашего века, представляется мне фальшивым, сусальным, пряничным «стилем рюсс», дошедшим до нас на этикетке сигарет «Тройка».
Этой же декоративной стилизованностью отличались многие из работ моих предшественников — иллюстраторов «Сказок». Особенно это относится к изображению таких персонажей сказок, как царь Салтан, князь Гвидон, царевна Лебедь, царь Додон.
Уже сами имена — Салтан, Гвидон — говорят об их восточном происхождении. Эти же персонажи присутствуют в народном лубке XVIII века, и там они изображены в чалмах, в нерусских костюмах. У нас же их представляли традиционными русскими пряничными царями. Даже у Рябушкина в иллюстрации к «Царю Салтану» князь Гвидон — типичный русский отрок.
Я на этом останавливаюсь потому, что при иллюстрации вообще, а тем более при иллюстрации Пушкина, нужна величайшая продуманность каждого образа, и изображение должно возникать из той же посылки, из которой родилось слово.
Большинство упомянутых выше персонажей пушкинских сказок, за исключением царя Додона, не вошли в мои рисунки. Меня даже упрекали за то, что к самой большой и красочной сказке «О царе Салтане» я сделал рисунок с корабликом на слова: