Среди других тем, значимых для рассматриваемого в книге проблемного круга, отмечу лишь две: обе они относятся к проблематике культурного воспроизводства и затрагивают проблему «специалистов» как альтернативы социально аморфному слою советской интеллигенции. Одна — стагнация и разложение системы образования, включая высшее[6]. Иллюзии первой половины 1990-х гг., связанные с альтернативными типами средней и высшей школы, частичным обновлением преподавательского состава, подготовкой «новых», субсидированных внегосударственными фондами учебников, заполнением наиболее ощутимых лакун и восполнением дефицита собственных идей и понятий переводами с западных языков и т. д., так или иначе развеялись. Результатов, сколько-нибудь ощутимых в социальном плане, практически не видно; существовавшая система, кажется, сумела вполне «успешно» адаптироваться к точечным микроновациям. Другая тема — резкое сужение возможностей нормальной работы в фундаментальной науке, вынужденное свертывание даже ведущихся здесь теоретических разработок (об иссыхании притока новых концепций, о неспособности и слепоте к проблемам сейчас не говорю). В особенности это относится к наиболее «тонким» специалистам (подготовка которых опять-таки наиболее трудоемкий процесс). Фактическое прекращение систематического пополнения крупнейших университетских, специализированных научных и крупнейших универсальных библиотек (включая то закрывающиеся, то работающие в четверть силы национальные) новой мировой научной литературой, профессиональной, а то и общекультурной периодикой уже поставило на грань выживания, скажем, медиевистику, востоковедение (говорю лишь о том, что знаю из первых уст). Эмиграция представляется многим более молодым и мобильным ученым, включая вчерашних выпускников, единственной возможностью разорвать смыкающийся безвыходный круг: отъезд на учебу и работу, пусть временную, связывается теперь не только с заработком, но и с возможностью позаниматься в академических библиотеках Запада. Это, понятно, в корне меняет не только систему культурного и научного воспроизводства в стране, но самым прямым образом затрагивает процессы научной и культурной инновации и разворачивает проблему слоя «профессионалов» новыми, не предвиденными еще недавно сторонами. К тому же в 1990-е гг., после некоторых кадровых пертурбаций и номенклатурных тревог, в стране, пусть даже отчасти исподволь, начала складываться и к концу десятилетия, можно сказать, в основных параметрах сложилась обновленная система организации культуры — сеть инстанций и авторитетов, механизмов и потоков распределения денежных средств, другой символической поддержки культурных инициатив и проч., начатки и отдельные элементы которой еще порознь описывались автором в работах, включенных в книгу.

При этом за описываемые годы в той дисциплинарной сфере, разработке которой посвящены статьи данной книги, — социологии культуры и литературы — сколько-нибудь серьезной активности исследователей, если не видеть ее в борьбе за гранты, практически не наблюдалось; об успехах умолчу. (В значительной мере это можно отнести и к отечественной социологии как таковой, ответившей на «вызов» 1990-х гг., если брать дисциплину в целом, крайне вяло или, напротив, с раздражением.) Вместе с тем новое поколение пусть и немногочисленных пока толковых и вменяемых исследователей культуры (за те же 1990-е гг. нескладный неологизм «культурология» не просто укоренился в академической системе, в книгоиздании и т. д., но даже приобрел — вместе с политологией, конфликтологией и проч. — черты своеобразной научной престижности) приносит с собой если не новые проблемы и подходы, то, по крайней мере, острый, идеологически «не замыленный» взгляд. Некоторые свежие реалии российской культуры последнего десятилетия в ее переходности — социальные арго, реклама и другие непривычные коммуникативные формы, появившиеся на авансцене социальные и культурные типажи, отдельные рыночные явления и ростки предпринимательского этоса, потребительские субкультуры, неформальные ассоциации, язык фото и кино и др., — кажется, уже находят или вот-вот найдут своих первых аналитиков. Скромный авторский опыт преподавания во второй половине 1990-х гг. социологии культуры в Школе современного искусства при РГГУ, а затем в Институте европейских культур дает тут некоторые счастливые примеры.

Составленная из статей, писавшихся в последние двенадцать-пятнадцать лет, данная книга — из сказанного выше это отчасти понятно тоже — была бы немыслима вне постоянного общения с непосредственными коллегами, сотрудниками ВЦИОМ, и прежде всего — Л. Д. Гудковым и Ю. А. Левадой, с тем достаточно узким кругом неизменно интересных и авторитетных для меня специалистов, к работам которых я не раз обращаюсь ниже на ее страницах. Особая признательность — тем, кто на ее страницах не упомянут, но без чьей поддержки ни она, ни всё написанное, сделанное в эти и другие годы было бы попросту невозможным: я имею в виду моих близких и самого близкого мне в жизни человека, мою жену. Отдельная благодарность — редакции журнала и сотрудникам издательства «Новое литературное обозрение», готовившим книгу, как прежде — многие из вошедших в нее статей, к печати; я ценю внимание и помощь Ирины Прохоровой, придирчивый труд Абрама Рейтблата (которому принадлежит и сама идея этого сборника). Получившуюся в итоге книгу я хотел бы посвятить ее читателям.

Москва, 1 октября 2000 г.

Литературный текст и социальный контекст[*]

Современники не раз отмечали в деятельности ОПОЯЗа как исследовательской группы одну особенность: члены ее были активно включены в текущий литературный процесс[8]. Они выдвигали свое понимание литературы в полемике с другими участниками литературной борьбы, и их исследовательские средства носят более или менее явные следы этой полемической адресации.

Другая особенность связана с тем, что опоязовцы отчетливо осознавали себя культурными новаторами и революционерами в науке. Ценность современности для них чрезвычайно высока, отношение к наличному («готовому») крайне напряженно, апелляция к будущему выступает едва ли не основным модусом собственного проблематического существования. Как трактовка литературы в ее динамике, так и понимание внелитературных обстоятельств («быта» в смысловом многообразии понятия) отмечены у членов ОПОЯЗа маргинализмом их культурной позиции, своего рода «двойным зрением»: каждый из двух этих соотносимых рядов может быть наделен и значением канона (нормы как фона для инновации), и семантикой отклонения от него («сдвига» на фоне рутины). Литература (то же можно сказать о «быте», «эволюции» и ряде других ключевых концептов ОПОЯЗа) трактуется то как «уже-не-литература» («уже-быт»), то как «еще-не-литература» («еще-быт»). Литературизация внелитературного становится ведущей формой культурного самоопределения и действия, постоянно обнаруживаемой в изучаемом материале.

Ни один из данных проблемных полюсов не мыслится без другого, фиксирующего позицию антагониста в полемике. Культур-но-новаторское самоопределение ОПОЯЗа делает центральной проблемой группы динамику литературы. Импульсом движения здесь выступает отклонение («ошибка»), а «шагом» его — отмечаемая современником смена соотнесенности литературного и внелитературных рядов. Точкой отсчета при этом является целостность литературной системы — «наличная норма»[9], а социокультурной предпосылкой ее изменения — умножающееся многообразие определений литературного при постоянной дифференциации системы взаимодействия автора, слоев публики, групп поддержки и др.

Таким образом, складываются два плана рассмотрения литературных фактов, а говоря более широко — два плана литературного действия и в этом смысле два принципиальных изменения литературы как социального института. Понятием эволюции охватываются те смысловые ориентиры действия, которые связаны с автономной ценностью литературы как «нового зрения», «создания особых смыслов»[10]. В этом плане литература трактовалась как потенциальное многообразие значений, могущих быть принятыми во внимание хотя бы кем-то из «любых» и потому равноправных и равнозначимых субъектов действия, — как совокупный символический фонд, собственно культура в ее принципиальном наличии и возможностях исторической актуализации. Установление тех или иных соотнесенностей в этой сфере, создание и структурация смысловых миров, равно как и признание ни из чего не вытекающей и ни к чему не сводимой важности принимаемых во внимание значений, важности самого этого — условного, символического — плана собственного существования связывались с соответствующим антропологическим представлением — идеей самоответственного и полноправного в своих ориентациях, знаниях и решениях индивида.

вернуться

6

Подробнее см.: Гудков Л. Кризис высшего образования в России: конец советской модели // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 1998. № 4. С. 32–45. За два прошедших года диагностированная в статье ситуация еще обострилась.

вернуться

*

Доклад был произнесен на Третьих Тыняновских чтениях (1986); опубликован в: Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 236–248.

вернуться

8

Анализ проблемы см. в работе: Чудакова М. О. Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова // Тыняновский сборник. Вторые Тыняновские чтения. Рига, 1986. С. 103–132.

вернуться

9

Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1983. С. 283.

вернуться

10

Там же. С. 169, 189.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: