Отсюда четвертое: ослабление, эрозия, стирание символических границ литературного сообщества, позитивного чувства принадлежности к нему (рамок идентификации через отношение к литературе, «удерживание» традиции, стандартов вкуса), а значит — деградация литературных и образованных слоев в целом: нигде это не выразилось с такой силой, как в отношении к современности (открытой актуальности смыслового существования) и повседневности (неклассической «прозе мира»).

Наконец, пятое: исчезновение, сворачивание основной для новейшего времени формы создания литературного события — литературного журнала (то есть литературных текстов вместе с точками зрения на литературу, поступающими, видоизменяющимися и, напротив, поддерживаемыми, повторяющимися в ритме регулярной смены актуального «сегодня», «здесь и сейчас», в календарном времени — то есть в порядке налаженных институциональных циклов). Произошел разрыв образованного сообщества или, вернее, определенных, «прежних» его фракций с современностью как горизонтом актуальной (неотложной) коммуникации. Строго говоря, этот процесс длился уже давно и прошел несколько фаз, когда литературные репутации писателей, задававших острие литературного процесса, создавались вне текущей литературной критики, вообще вне данного литературного сообщества и часто по внелитературным основаниям: сначала молчание в открытой прессе о сам- и тамиздате, затем — бум републикаций того, что было событиями для литературного сообщества уже давно, а теперь лишь завершило «литературную эпоху» (эпоху господства данного типа литературы), следом за «бумом» — исчезновение литературной критики из газет и журналов одновременно с нарушением периодичности выхода многих изданий (дело не в деньгах и бумаге, а во всей системе межгрупповых коммуникаций в обществе, в значимости друг для друга его групп, иерархии их сравнительных авторитетов — именно они, а не типографии и бумкомбинаты здесь были затронуты!). Тем более этот разрыв с современностью явен в последние годы на материале так называемой «зарубежной литературы» как продукте коллективной работы литературоведов-«зарубежников», переводчиков, издателей, книготорговцев, библиотекарей.

Несколько слов о журнале. Для социолога это устойчивая форма соединения людей, идей и интересов в горизонте современности, на ее проблемах и ключевых словах. Таким способом журнал мобилизует и сплачивает «свою» публику, получая в ответ публичную поддержку через индивидуальную и коллективную подписку. Иными словами, журнал — орган общества как такового (в социологическом смысле слова), он изоморфен наличному обществу и одновременен с «обществом», возникающим как социальный факт, как особое самостоятельное измерение жизни людей, как феномен европейской истории Нового времени. В этом смысле показательна привычная форма нашего российского и советского толстого журнала; в ней соединен ряд значимых социальных и культурных характеристик: низкая цена; целостность и систематичность представления словесности: роман плюс стихи плюс публицистика и критика; доставка на дом; жесткое противостояние социального центра и верха — периферии и низу, столицы — провинции и т. п. Перед нами — олицетворение «закрытого» общества, воплощение режима его социальной и культурной дефицитарности.

Основной процесс, параллельный и наследующий здесь только что описанным, — это становление нового литературного истеблишмента. Речь идет о группах, принимающих решения «на границах» и по поводу связей литературного сообщества с «внешними» подсистемами и контекстами. Причем берущих на себя первичную организацию литературного взаимодействия внелитературными, чисто социальными средствами при дефиците «внутренних» критериев и оценок, в отсутствие «гамбургского счета»[205]. Я имею в виду обобщенные отношения со следующими инстанциями:

— власть (общероссийская, московская/питерская, вообще городская, разные ее подсистемы и уровни);

— деньги (банки, фонды и проч.);

— массмедиа (телевидение, радио, тонкие глянцевые, не-литературные журналы);

— «Запад» (университеты, учебные центры, фонды, посольства);

— средняя и высшая школа, академическая система (здесь проблемы сегодня самые серьезные и практически даже не поставленные, не то что нерешенные: разрыв с современностью гербаризировал уже устоявшуюся классику и отсек писателей-современников от школы, поскольку они не интерпретированы, а в терминах прежней идеологии литературы и неинтернретируемы; тем не менее отдельные образчики «новой» литературы несистематически, но неуклонно проникают даже в школьные курсы; соединение двух этих «рядов» в совокупности с эпигонскими духовно-патриотическими интерпретациями национальной истории и культуры дает культурные гибриды и псевдоморфозы, воздействие которых на более молодые поколения еще предстоит оценить[206]).

Кроме всего прочего, в описываемом процессе важны три момента:

а) установление подобных связей с «внешней» средой было бы невозможно без частичного ухода во все эти сферы отдельных фракций образованного (в том числе — литературного) сословия: институтски и университетски образованная молодежь идет сегодня не столько в литературу, литературоведение, литературную критику, сколько в журналистику, включая электронную, в рекламу и бизнес вокруг развлечений, дизайна, моды, кино, видео, музыки и т. п.; документирование, оценка масштабов, прослеживание динамики этого оттока, его поколенческого состава, географически-региональных параметров (ситуация и ее подвижки на периферии, приток с периферии в центр) — важные задачи для историков и эмпирических социологов сегодняшнего российского общества и культуры;

б) все подобные процессы социальной-мобильности и культурных трансформаций сами по себе заставили пересмотреть, расшатали, размыли многие нормативные компоненты самоопределения прежней «интеллигенции», ввели в сознание литературно образованной публики новые инстанции и критерии самооценки, признания, успеха;

в) уход из сферы литературной образованности и переход в истеблишмент обеднял и обедняет, даже обессиливает всю оставшуюся литературную «массу» (поскольку истеблишмент — это, во-первых, не элита, он не задает образцов, и поскольку, во-вторых, в нынешней ситуации нет механизма связи между истеблишментом и литературной массой в целом, литературной периферией: тут скорее можно видеть отрыв от своей среды одних подгрупп и консервацию прежних, уже вчерашних образцов, проблем, ключевых слов — другими, но не создание и передачу новых идей и символов, то есть скорей групповую капсуляцию, чем межгрупповое взаимодействие). С этим склерозом межгрупповых коммуникаций, по-моему, во многом связаны и настроения подавленности, катастрофизма, рессантимента среди встревоженной и обиженной «массы», и без того чувствующей себя в забросе. Другая сторона подобного процесса, отрыва «головки», — это расширяющийся зазор между Москвой и регионами (нынешние инициативы регионального самоопределения на Урале, Волге, русскоязычной Украине — вообще особая проблема; о том, что вчера называлось «национальными литературами», сегодня уж и не говорю: здесь либо возведена глухая стена обоюдной незаинтересованности, либо в центре консервируется исключительно имперская точка зрения на прежнюю «периферию»).

На то, что собственно культуротворческие задачи — создание не просто текстов, а точек зрения, новой оптики и новой публики — оттеснены сегодня тактическими проблемами консервации (в том числе — консервации своего положения), указывает отсутствие динамики в такой сфере, как возникновение новых малотиражных журналов типа little review («малого обозрения»). И прежде всего — журналов открытого, международного характера, где предлагаются не переводы уже опубликованного ранее и давным-давно — очередное эпигонское «знакомство», «введение» автора и проч. и проч, а материалы, впрямую заказанные и написанные для данного издания и данного момента (именно так было в старом, дореволюционном «Логосе», в «Критерионе» Элиота и «Западном обозрении» Ортеги-и-Гасета, в нынешних «Поэзи» Мишеля Деги или «Вуэльте» Октавио Паса)[207]. Кстати, подобные издания, возникавшие, как правило, на переломе времен и на перекрестке культур, никогда не были мономаниакально литературными: словесность (и рефлексия по поводу традиции и современности) всегда идет в них рука об руку с философской, исторической, социологической, антропологической и даже политологической эссеистикой, которая ставит проблемы собственно культуры, самой возможности смыслопроизводства и коммуникации, а также с изобразительным искусством, кино, телевидением, проблемами их теории. Иными словами, новые точки зрения на литературу рождаются только как новые точки зрения на культуру, на весь смысловой мир, всю сферу авторефлексивного смыслотворчества. Замещая культуру, «программная» литература в России либо делала остальные искусства фактически иллюстративными, либо отрывалась от большого культурного контекста, в том числе — мирового (так, скажем, ближайшие проблемные горизонты Пастернака определялись символистским рубежом веков и для него, по воспоминаниям Исайи Берлина, был совершенно незначим опыт и поиск таких его современников, как Джойс и Кафка, Клее и Шенберг, Малевич и Стравинский[208]).