В качестве своего рода встречного залога, предназначенного для обмена на этот дар человеку свыше, на правах символического обозначения пути к подобному идеалу, который желанен, но недостижим («русский путь» всегда лишь предстоит народу и индивиду, но никогда не приводит к цели, он — конструкция исключительно мифологическая, идеологическая[262]), в популярном историческом романе фигурируют «терпение» и «служение». Готовность к жертвам («Для того, чтобы выстоять в непрерывных войнах с врагами, наше государство должно было требовать от соотечественников столько жертв, сколько их было необходимо <…> Именно так закладывались основы того, что потом назовут загадочной славянской душой!» — Зима В. С. 406) дополняется здесь характерным, пассивно-страдательным переживанием своей общности с другими именно в подобном подчинении судьбе и в готовности к потерям (такова в данном случае семантика «совести» — «Кто мы? Пыль времен… Но пыль с совестью» — Бахревский В. С. 537). Поскольку терпение тут обозначает не индивидуальную черту и даже не психологическое качество, а молчаливую верность традиционным заветам предков, то и подняться из своего «падения», вернуться к жизни герой может только вместе со всем народом. «И терпели <…> за истину отцов… Бог даст — воскреснем» (Бахревский В. С. 536). Это значит, что долг героев романа, как и «каждого из нас», — вернуть утраченную честь державы, ее славу и могущество[263].

Антитезой мощи и всеобщего признания народа, страны, государства — силы и славы, которые всегда переживаются как потерянные, которые непременно в прошлом или в будущем, но никогда в настоящем — в описываемых романах является «выживание». В это недостойное состояние Россию век за веком ввергают «антинародные реформаторы»: «Не так ли сдерживала стон, сцепив зубы, Россия, когда вздернул ее на дыбу Петр Первый <…> не так ли сцепила зубы <…> под игом так называемых марксистов-ленинцев <…> не так ли сдерживает стон россиянин и теперь, понимая вполне, что <…> привели Россию к самой пропасти, и мысли Великого Народа Великой Державы нынче не о славе и могуществе, но о выживании…» (Ананьев Г. Князь Воротынский. М., 1998. С. 451).

Собственно говоря, человек, его масштаб и разнообразие заданы в историко-патриотическом романе двумя крайними точками или планами рассмотрения. О «верхнем», предельно общем, уже говорилось: это земля — народ — вождь как воплощение предначертанного и неизменного целого. «Нижний» же образован тем допустимым для историко-патриотического романиста и неотрадиционалистского сознания минимальным разнообразием человеческих типажей, которое предопределено для них предписанными моделями поведения в закрытом, родоплеменном или статусносословном обществе и выступает эмпирической реальностью[264]. Героев здесь характеризует весьма ограниченный набор социальных признаков: место во властной иерархии или в системе традиционного авторитета (нередко оно попросту задано и однозначно маркировано полом и возрастом — мужчина или женщина, несовершеннолетний, зрелый или старый), принадлежность к племени, народу, вере («наш, крещеный» или «чужак, нехристь»). Базовыми типами по оси господства в историко-патриотическом романе, его основными героями, несущей персонологической конструкцией для всей его идеологии выступают пока еще не определившийся в жизни отрок с чертами святости; женщина (прежде всего — верная жена: «Мария (речь идет о супруге князя Всеволода. — Б.Д.) научилась понимать мужа с полуслова» — Зорин Э. С. 91); образцовый исполнитель — идеальный слуга, как бы двойник правителя, однако без самостоятельной власти и даже поползновений к ней, подданный, но не придворный. В последнем случае это воин, полководец: он целиком подчинен высшим ценностям национальной целостности, мощи и славы, его долг — «по чести и совести служить государю и отечеству» (Ананьев Г. С. 436). Данный герой в самой своей антропологической структуре воплощает — и притом максимальным, «идеальным» образом — важнейшую для военизированного общества функцию преданности целому, опорный элемент его мифологии[265]. В его образе соединяется возможный, социально допустимый минимум рационального поведения, расчета и куда более важная «верность славным ратным традициям отечества» (Там же. С. 452).

Для сознания, которое питает российские историко-патриотические романы и к которому они, в свою очередь, обращаются, история в мифологизированной форме повторяет структуру основного и привычного конфликта идентификации — неспособности стать хозяином собственной жизни. Поэтому историей здесь признается лишь то, что соединено с символами непрерывности, неизменности существования. А это возможно только для надындивидуального целого (истории повседневности и индивида, кулинарии или сексуального поведения для такого сознания не существует). Соответственно, история как вечность — это то, что вечно повторяется и что в этом повторении только и узнается. «История» в описываемых романах — это то, во что мы «попали» и попадаем «всегда»: в России всегда непорядок и фаворитизм, всегда воруют, всегда бездорожье и проч. Повторение удостоверяет значительность случившегося, и наоборот: случившееся не только повторяется, потому что важно, — оно важно, потому что повторяется. Ни драматическая семантика изменчивости и непредсказуемости общего миропорядка, ни напряженное сознание личного участия в происходящем, а потому индивидуальной ответственности за каждый свой шаг (именно они легли в основу «открытия истории» для европейских интеллектуалов XIX в., для тогдашних литературы и искусства, для нарождающейся исторической науки), в наших условиях с понятием истории не связываются.

Можно сказать, что повторение — это своеобразное символическое устройство (шифр, ключ), которое включает индивида в особое действие, общее по характеру и интегрирующее по смыслу и эффекту. Если говорить об историческом романе или о вполне соотносимом с ним в этом костюмно-историческом фильме либо рекламе, построенной на национально-исторической, как правило — имперской, символике (нынешняя историко-патриотическая романистика — один из придатков к системе массовых коммуникаций, она живет взаимодействием с другими масскоммуникативными каналами и обращается к потребителю этих каналов, активному телезрителю, читателю «желтой» и патриотической прессы и т. п.), то чем более знакомо показанное на экране или описанное в романе, тем выше его символический, можно сказать — ритуальный, смысл. И, как ни парадоксально это звучит для квалифицированного, изощренного ценителя и знатока культуры, тем эмоциональнее переживание подобного акта и факта повторения в его тождестве себе, в его тавтологичности. Эмоциональнее именно потому, что символичнее: таков, например, аффективный механизм сплачивающего и мобилизующего воздействия парада на участников и зрителей, таково действие маршевой музыки военных оркестров (а во многом и просто массовой песни, особенно когда исполнители — «все»).

Отрицательный модус приведенных выше высказываний о русской сути (разлад, беспорядок и проч.) тоже не случаен, он опять-таки воспроизводит, еще раз символически дублирует исходный, позднее мифологизированный конфликт внутренней несостоятельности. Максимально значимые смысловые точки, которые связываются и обозначаются в данных примерах метафорой или мифологемой пути (особого, русского), — будь это состояния предельной униженности, с одной стороны, или предельной, невозможной высоты, с другой, — вероятно, только и могут быть обозначены для данного сознания таким негативным способом, с помощью «фигур умолчания», знаков отсутствия, в модусе утраты того, что было, либо томления по тому, чего еще нет, а чаще того и другого вместе. Эта семантическая композиция, собственно, и составляет конструкцию ностальгии[266].