«Держись теперича, паря, — подбодрил он себя, видя невдалеке белопенный бурун, развернувшийся во всю ширь реки. — Только бы не хлобыстнуться о камень».

Митька направил лодку в узкий промежуток между двумя валунами. Пулей просвистела лодка, подхваченная сдавленным порогами потоком.

И шапка на голове цела, и весло в руках. Впереди снова пенится порог, а за ним черная громада каменного острова, который ни объехать, ни обойти.

Казалось, жизнь наладилась, вошла в свою привычную колею, нужно было только терпеливо ждать, когда время все поставит на свои места, приведет к желанному исходу. Вот уже и сынок родился, вылитый Митенька. И посему нарекли его тем же именем, что и отца. Дождаться бы еще суженого с каторги или уже с воли, как вещает бабушка, и другого счастья от жизни желать больше неча. А тут новая беда подстерегла.

Широко распахнув дверь, Галя быстро вбежала в избу и, тяжело дыша, прислонилась спиной к дверному косяку. Платок сбился с головы на плечи, коса рассыпалась, в глазах застыл испуг.

— Беда, бабушка! — крикнула она с порога.

Старуха, державшая на руках ребенка, уложила его в люльку, подошла к Гале, ласково обняв, отвела от косяка в глубь комнаты.

— Успокойся, доченька, — заговорила она, стараясь ободрить Галю, и хриплый голос ее звучал почти нежно. — Авось и эта беда обойдет нас стороной.

Но беда упрямо шла в избу. Надрывно заскрипели сенные двери, крякнули половицы в кухоньке, и в горницу, где, испуганно прижавшись друг к другу, сидели две женщины, шагнул Кирьян Савелович Каинов.

Староста сдернул шапку, перекрестился на образа в переднем углу. Двое односельчан, стоявших за его спиной, тоже осенили себя крестом.

— Встречай гостей, сударыня-барыня, — беззлобно проговорил Кирьян Савелович, — давно не видывались, не грешно и по чарочке поднести.

Галя поднялась со скамейки и низко поклонилась дяде.

— Доброго вам здоровьица, дядюшка, и вам, почтенные люди. Разбалакайтесь да к столу пожалуйте.

Принимая от дяди отороченную собольим мехом борчатку, Галя попросила Шестопалиху:

— Бабушка, сварганьте пока закусочку, а я до казенки сбегаю.

— Гостей завлекать молодице положено, — отговорилась старуха. — А в казенку я слетаю сама, ведь знаешь, что я на ногу скора.

Никто не видел, как старуха собралась и выскользнула за дверь.

Мужчины уселись за стол, свернули толстенные цигарки каждый из своего кисета, закурили.

— Ну, рассказывай, сударыня-барыня, как жила, кого прижила, — степенно начал Кирьян Савелович, и в голосе его Галя уже не слышала беззлобных ноток, голос звучал грозно.

Галя бросилась в ноги старосте.

— Помилуйте, дядюшка.

Кирьян Савелович оттолкнул ее ногой.

— Не бражничать мы приехали, а тебя, бесстыжую, проучить.

— Э, да тут уж и наследничек появился, девичий сын. Ну-ка давай живо сюда своего байстрюка, — взревел дядя, словно впервые увидел в углу неподвижную люльку. Галя вскочила и загородила люльку.

— Не дам, не подходите! — закричала она, почувствовав в себе небывалую силу, готовая за сына биться с тремя мужчинами.

— Взять ее, — скомандовал Кирьян Савелович, и подручные, схватив Галю за руки, отдернули от люльки.

Кирьян Савелович подскочил к люльке, рванул рукой сатиновый полог и замер в недоумении: люлька была пуста.

Еще ничего не понимая, Галя, выламывая руки, насилу вырвалась из тисков и бросилась на помощь спящему сыну.

А староста уже кричал:

— Алеха, Петруха, живо за старой ведьмой. Уволокла мальца.

Видя, что опасность для Митеньки миновала, Галя спокойно опустилась на скамейку: она знала, что судьба ее сынка в надежных руках, Шестопалихе она верила больше, чем себе. Вскоре растерянные и обескураженные Алеха и Петруха вернулись. Старая словно сквозь землю провалилась.

— Тащи вожжи, — кивнул староста одному из мужиков.

Галя знала, что значили эти на слух безобидные слова…

Очнулась она от холода. Исполосованное, исхлестанное сыромятными ремнями тело казалось чужим, руки и ноги затекли, окоченели, голова на ухабах покачивалась и легонько ударялась о спинку ходка.

«Везут в Убугун», — решила Галя, прислушиваясь к редким словам старосты, проклинавшего все на свете отборной руганью.

— Ушла, ведьма, — сквозь зубы цедил Кирьян Савелович. — Ушла…

«Милая, славная бабушка, — со слезами радости думала Галя. — Какая ты догадливая и расторопная! Тяжела разлука с сыночком, но теперь я за него спокойна. Что бы сказал Митя, когда пришел бы за мной и сынком? Ведь Каин верняком порешил бы младенца».

Ходок подпрыгивал, скрипели рессоры, словно волчьи глаза сверкали в темноте огоньки цигарок, невдалеке слышался многоголосый собачий лай.

Чувствуя близость деревни, лошадь сильнее натянула постромки.

Седоки в ходке молчали, каждый по-своему переживая события прошедшего дня.

Голый каменный остров, Ни травинки, ни кустика. Годами речной поток полирует его бока, обмывая темные камни до глянцевого блеска. В половодье острова не видно, его щербатая спина глубоко уходит под воду. Водяная лавина сметает с поверхности все живое, что пытается зацепиться на бесплодной почве каменистого острова.

Митька обошел остров кругом, вдоль и поперек и впервые почувствовал свое одиночество, обреченность.

Благополучно проскочив пороги, его долбленка с маху врезалась в каменный мыс острова и раскололась пополам. Дальше Митька ничего не помнил. Очнулся он на холодном ложе, вымокший, разбитый. К счастью, целыми оказались ружье и припасы.

Набрав щепы и обломков деревьев, разбросанных на мысу, Митька кресалом добыл огонь, разжег костер, согрелся. Настроение поднялось. Положение казалось не таким безнадежным. «Утро вечера мудренее», — подумал Митька, закутываясь в шкуру и укладываясь с подветренной стороны костра, пылавшего высоким огнем. Проснулся Митька среди ночи. Разыгравшаяся буря не дала ему проспать до утра. Ветер свободно носился по голому острову, не встречая препятствий, собирая с его гладкой поверхности пыль, мелкие камни, щепу. Вот он еще издали нацелился на затухающий костер, звериными когтями вцепился в огненную гриву и начал беспощадно трепать обессилевшее пламя. Отбиваясь от наскоков бури, костер разбросал во все стороны дымящиеся головни, снопы искр рванулись навстречу порыву ветра и тут же, как обмолоченные, припали к каменной земле. Митька бегал вокруг костра, стараясь сохранить огонь и тепло. Завалив в костер тяжелые смолистые кряжи, он почувствовал, что теперь огню не страшен никакой ветер. Чем сильнее его порывы, тем ярче пламя костра.

С рассветом буря утихла, ушла в верховья Крутой. Если в долине реки ее натиск сдерживали скалистые берега, на открытых местах она побушевала вволю. С островного мыса Митька увидел, как через пороги несло деревья, выкорчеванные с корнями ветровалом и сброшенные в реку. Одни деревья проносило мимо острова, другие выбрасывало на мыс. Сохранившиеся ветви и корни смягчали удар, и скоро Митька насчитал на мысу десяток крепких сухостойных лесин.

«Вот моя выручка, — подумал он. — Иначе мне не выбраться с этой каменной каторги».

Плыть на дереве рискованно, а оставаться на острове — значит погибнуть без борьбы. Выбора нет. Лишь бы не подмочить порох, не утопить ружье. Вцепившись обеими руками в толстый сосновый сук, торчащий над водой, Митька поплыл по воле потока. Гигантское дерево с надломленной кроной, обнаженными корнями и уродливыми сучьями напоминало чудовище с волосатой головой и острыми плавниками. Чудовище с пассажиром на спине медленно удалялось от каменного острова, нехотя приближаясь к противоположному берегу, манящему зеленью сосен, желтизной осин, жизнью. Взглянув на корму необычного судна, Митька понял, чему он обязан своим спасеньем: надломленная отогнутая вершина сосны заменяла руль, который направлял дерево через реку. Берег был близок. Корни и ветви сосны задевали дно реки, притормаживали ход. В двух саженях от берега, на отмели, комель уперся в подводный камень, вершину спокойно развернуло и прижало к самому берегу. Не замочив ног, Митька прошел к вершине дерева и с нее прыгнул на твердую землю.