Предлагаемая книга состоит из семи глав. Они посвящены изучению шести романов русского периода в творчестве Владимира Набокова-Сирина (две последние написаны о «Даре»). Отбор текстов определялся внутренними связями, которые, на мой взгляд, существуют между этими произведениями. Они могут быть тематического свойства, как, например, адюльтер в «Короле, даме, валете» и «Камере обскура», структурного, как в «Приглашении на казнь» и IV главе «Дара» (произведения образуют диптих); жанрового, как в «Машеньке», «Подвиге» и «Даре» (романы связаны общей установкой на псевдоавтобиографизм).

Однако, несмотря на фигуры, которые возникают внутри сирийского цикла, несмотря на его общую цельность и законченность, каждый из романов уникален по своему художественному воплощению, оригинален по сюжетному и композиционному решению. Более того, каждый построен по особой модели, которая определяет его структуру и проецируется дальше, в приемы, в тропы, обусловливает организацию образов, подчиняет себе сложную систему аллюзий в тексте.

Отличительной чертой набоковской поэтики является богатая вариативность ее приемов, подвижность их художественных функций, непрерывная перекодировка смыслов, символов в системе каждого романа. Это своеобразие художественной техники писателя и определило структуру исследования: каждая глава посвящена изучению отдельного романа с точки зрения его главной моделирующей доминанты.

Некоторые главы книги были опубликованы в качестве статей в западных научных журналах, по-французски и по-русски, две — в российских журналах[1]. В них внесены небольшие дополнения, но в целом я остаюсь верна своим интерпретациям.

Я читаю лекции о творчестве Владимира Набокова в Сорбонне около десяти лет. Моя аудитория была моей мастерской, и я с признательностью думаю о моих студентах, принимавших участие в этом увлекательном поиске. Благожелательное участие И. Прохоровой позволило этому исследованию выйти в свет. Сердечно признательна И. Емельяновой и С. Полякову, чья помощь на официальном этапе работы над книгой была велика.

С глубокой благодарностью вспоминаю покойного М. Я. Геллера, чья блестящая эрудиция и щедрая готовность слушать и обсуждать были мне так полезны и дороги.

Особенно обязанной себя чувствую Ж. Бонамуру, который разделил со мной часть жизненного пути и был чутким советчиком и верным другом.

С любовью думаю о своей матери и о своем сыне Адине. Благодарить их было бы слишком мало.

Первый роман В. Набокова-Сирина «Машенька» был опубликован в 1926 году в Берлине[2]. Научная литература об этом произведении многочисленна и интересна. Исследователи отмечали «чеховский дух» романа[3], аналогию встреч/расставаний Ганина и Машеньки — Онегина и Татьяны[4], автобиографические черты в образах главных героев[5], основные структурные мотивы «Машеньки»: поезда и трамваи, свет и тени[6]. Особого внимания заслуживают работы о методе креативной памяти у Набокова[7], структурных принципах организации текста[8], а также о свойстве «полигенетичности» набоковской прозы[9], проявившемся уже в его первом крупном произведении. В данной главе предлагается новое прочтение романа.

Произведение молодого Набокова, несмотря на кажущуюся бесхитростность и традиционность, обнаруживает черты поэтики его зрелой прозы. Текст «вырастает» из центральной метафоры, элементы которой разворачиваются в романе в самостоятельные тематические мотивы. Указанием на метафору служит прием литературной аллюзии, доведенный в более поздних произведениях Набокова до изысканной потаенности, но в «Машеньке» реализованный с уникальной авторской откровенностью — с прямым называнием адресата. Отсылка размещена в условной сердцевине текста, в точке высокого лирического напряжения, в момент символического обретения героем души (подробнее об этом мотиве — см. ниже), в сцене на подоконнике «мрачной дубовой уборной», когда 16-летний Ганин мечтает о Машеньке. «И эту минуту, когда он сидел… и тщетно ждал, чтобы в тополях защелкал фетовский соловей, — эту минуту Ганин теперь справедливо считал самой важной и возвышенной во всей его жизни» (с. 73).

Стихотворение А. Фета «Соловей и роза» (1847)[10] не только проступает в тексте в форме скрытого цитирования, но становится метафорой-доминантой целого романа. Драматизм сюжета фетовского стихотворения обусловлен разной темпоральной причастностью лирических протагонистов: роза цветет днем, соловей поет ночью.

Ср. у Набокова: Ганин — персонаж настоящего, Машенька — прошлого. Соединение героев возможно в пространстве, лишенном временных измерений, каким является сон, мечта, воспоминание, медитация… Набоковское структурное решение темы отсылает нас к таким произведениям, как «Сон» Байрона (1816), стихотворению о первой любви поэта, обращенному к Мэри Энн Чаворт, «Ода к соловью» Дж. Китса (1814) и к уже названному стихотворению А. Фета «Соловей и роза».

Главному герою романа, Ганину, свойственны некоторые черты поэта, чье творчество предполагается в будущем. Свидетельством тому — его мечтательное безделье, яркое воображение и способность к «творческим подвигам» (с. 33). Ганин — изгнанник, фамилия фонетически закодирована в эмигрантском статусе (другое прочтение — см. ниже), живет в Берлине, в русском пансионе, среди «теней его изгнаннического сна» (с. 81). Ср. у Фета:

Вторая строка цитаты отзывается в тексте «Машеньки» так: «…тоска по новой чужбине особенно мучила его (Ганина. — Н. Б.) именно весной» (с. 18).

В портрете Ганина намек на птичьи черты: брови, «распахивавшиеся как легкие крылья» (с. 23), «острое лицо» (с. 23) — ср. острый клюв соловья[11]. Подтягин говорит Ганину: «Вы — вольная птица» (с. 119).

Соловей — традиционный поэтический образ певца любви. Его песни заставляют забыть об опасностях дня, превращают в осязаемую реальность мечту о счастье. Именно такова особенность мечтаний Ганина: счастливое прошлое для него трансформируется в настоящее. Герой говорит старому поэту: «У меня начался чудеснейший роман. Я сейчас иду к ней. Я очень счастлив» (с. 68).

Соловей начинает петь в первые дни апреля. И в апреле начинается действие романа («Нежен и туманен Берлин, в апреле, под вечер», с. 115), основным содержанием которого становятся воспоминания героя о первой любви. Повторность переживаемого отражается в пародийной весенней эмблематике, маркирующей пространство (внутреннее) русского пансиона, где живет герой: на дверях комнат прикреплены листки из старого календаря, «шесть первых чисел апреля месяца» (с. 12).