Ванята всегда был спокоен свою судьбу. С матерью не пропадешь! Это он знал точно. Сейчас Ванята стоял рядом с Гришей, смотрел, как неторопливо пьет конь, и думал, как лучше и ярче выразить Грише свои мысли об отъезде.

Но вот дед Антоний и его конь ушли. Ванята помедлил для приличия, поправил свою знаменитую кепку и потом, будто совсем между прочим, сказал Грише:

— А мы с матерью насовсем из села уезжаем…

Гриша никогда и ничему не верил. Не успеет человек рта раскрыть, а у Гриши уже тут как тут наготове его бестолковые возражения.

Не поверил он и сейчас. Оттопырил нижнюю губу с глубокой поперечной бороздкой посредине и легкомысленно, не считаясь с Ванятиным самолюбием и вообще ни с чем, заржал:

— Ге-ге-ге!

— Что «ге-ге-ге»? — возмутился Ванята.

— Ври больше, — сказал Гриша. — Я тебя давно знаю!

Ванята рассердился, хотел было треснуть для начала упрямого Козла по лбу, но воздержался. Не только потому, что Гриша даст сдачи и снова налепит ему синяков. Обстоятельства, которые привели Ваняту к приятелю, были настолько значительны и вески, что закончить все дело обыкновенной дракой было просто неумно и нелогично.

— Чудак ты, и больше никто, — сказал Ванята. — Тебе говорят, а ты… Мать уже чемоданы собирает!

Чемоданы, с которыми всегда связаны отъезды и перемены в жизни, произвели неожиданно на Гришу впечатление.

Из упрямца он стал вполне нормальным человеком, которому знакомы и сомнения, и зависть, и другие человеческие слабости. Лицо Гриши потемнело, а возле глаз, будто в жаркий, сухой день, выступили крохотные белые капельки.

— Завтра уезжаем… а может, послезавтра, — подлил масла в огонь Ванята. — Я сейчас домой иду. Печь для пирогов топить надо.

Ванята рассказал другу о пирогах, — их надо наготовить в дорогу целых полмешка, консервах, которые они дочиста вымели из магазина; потом сообщил еще одну новость: председатель велел дать им на станцию свою «Волгу» и грузовик для вещей.

Когда человек увлечется, он может наговорить лишнего. Ванята не заметил, как перешагнул опасную черту и чуть не загубил все дело.

— Ну и врешь! — сказал Гриша. — «Волгу» в ремонт отвезли. Сам вчера видел.

Ванята начал выкручиваться. Сказал, что про «Волгу» он тоже знает. И вообще «Волга» придет из другого колхоза. Председатель сам туда звонил и сам все сказал матери.

— Тебе завидно, так ты и не веришь, — добавил он. — Если не веришь, сам у председателя спроси. В избе он сидит, с матерью разговаривает.

Гриша Самохин, которого называли Козлом из-за его упрямства, поверил Ваняте второй раз. Он помрачнел, как-то очень грустно посмотрел на Ваняту круглыми серыми глазами и вздохнул. Ваняте от этого взгляда и этого вздоха тоже стало грустно и даже немного жаль драчливого, но все-таки верного друга.

— Я же не сам хочу уезжать, — виновато сказал он. — Это мать сама хочет.

Гриша долго молчал, будто слушал и повторял про себя сказанные Ванятой слова. По лицу его было видно, как мучительно собирался он с мыслями. Подумав еще минуту, Гриша отвернул клапан кармана своей рыжей вельветки, ковырнул что-то ногтем и подал Ваняте серебряный крючок с крохотным круглым ушком для лески.

— Бери, — сказал он. — У меня целых два. На марки у Ермолая выменял.

Ванята хотел отказаться от подарка. Ему было жаль лишать друга ценной вещи. Там, куда они поедут, возможно, даже нет речки. Ванята искоса поглядывал на крючок и все больше понимал значение щедрой неожиданной жертвы. Они давно дружили с Гришей, но просто так ничего друг другу не давали. Наоборот, Гриша даже пытался обжулить Ваняту и всучить ему при случае какую-нибудь чепуху.

Серебряный крючок с круглым ушком и острой тонкой зазубринкой лежал на ладони Гриши. Ванята не брал подарка. Гриша по-своему понял, какие сомнения копошатся сейчас в голове друга. Он помялся и, стараясь не глядеть на Ваняту, сказал:

— Ты бери. Я за так даю. Ты ж меня знаешь!

Гриша в самом деле не жалел крючка. Даже бровью не повел, когда Ванята стал прикалывать его к подкладке замасленной, как у тракториста, кепки.

— На щуку крючок пускай, — посоветовал он. — Такой крючок для нее — первое дело. Таких крючков вообще не найдешь. Я, если хочешь…

Гриша не закончил мысли и умолк. На лоб, одна за другой, выбежали и застыли три резкие, похожие на птиц при взлете полоски. Молчал и Ванята. Друзья поняли все. Они были смущены и подавлены открывшейся им вдруг тяжестью и значительностью предстоящих событий.

По улице прошумел грузовик с нестругаными досками. На этом грузовике колхозники ездили на базар и на станцию, которая лежала где-то за темной полоской леса. Гриша проводил взглядом машину и спросил:

— Куда едете-то?

— Не знаю, — сознался Ванята. — Мать пока не сказала. Далеко, в общем…

Гриша пошевелил бровями, подумал и совсем тихо, как будто бы только для себя, сказал:

— Жаль!

В этом коротеньком, стертом от частого и неумелого повторения слове, было столько тоски и столько отчаяния, что у Ваняты все перевернулось в душе.

— А мне, думаешь, не жаль! — сказал он. — Мне, может, еще жальче!

Приятели постояли еще немного и, не сговариваясь, пошли по улице. Все тут было, как раньше: тополя у дороги, которые они сажали всей школой, клуб с чистой цинковой крышей, магазин с высоким крыльцом. За селом мерцала на быстрине юркая, заросшая по берегам раскидистыми вербами река Углянка.

Ванята поглядел на эту реку и вспомнил, как в прошлом году поймал там огромную щуку. Он нес рыбину на плече, и хвост ее доставал почти до самой земли.

Ванята хотел напомнить Грише про щуку, но посмотрел на озабоченное лицо друга и отвел глаза в сторону.

Возможно, в эту минуту Гриша тоже думал о речке, где они пропадали с Ванятой до самых звезд, о зеленой зубастой щуке, которая попалась в прошлом году на крючок друга, о драках, которые неизвестно отчего возникали между ними почти каждый день.

Гриша тронул Ваняту за плечо и тихо сказал ему:

— Ты попроси свою матерю. Скажи: «Не надо уезжать» — и все! Взрослые, они тоже понимают… Ладно?

Глаза мальчишек встретились. Они поняли, что слова и клятвы не нужны. Они ничего не прибавят и не убавят.

Ванята решительно надвинул на лоб кепку и отправился домой.

Хорошо, когда на свете есть друг и этот друг может дать тебе ценный совет. И, в конце концов, это совсем не важно, если он сгоряча обзовет тебя мочалкой и треснет по затылку.

Ванята пришел в избу и там увидел пасечника Егорышева. Это был совсем старый старик. Сухое, загорелое лицо его состояло из одних морщин — глубоких, будто шрамы, мелких квадратиков и торопливых, бегущих к самой шее треугольничков. Егорышев никогда не являлся к Пузыревым с пустыми руками. Приносил Ваняте ломтики сотового меда, хрустящее в ладони яблоко или в обертке конфету.

Станет у порога, посмотрит на Ваняту узеньким глазом, в котором прищурился карий огонек, и скажет своему любимцу:

— А ну распахивай рот!

Таким Ванята помнил Егорышева всю жизнь. Он не старел и не менялся, как сухое дерево.

Сейчас Егорышев явился без подношений. Он даже не обрадовался Ваняте. Посмотрел мельком и снова спрятал свои узенькие глаза под кустиками белых колючих бровей.

Мать стояла возле окошка, смущенно теребила кончик толстой, как у девушки, косы. Наверно, у них тут был разговор, и теперь они не хотели, а может, и не могли продолжать его в присутствии Ваняты. Он понял это, но все равно из горницы не пошел.

Он сел за стол по другую сторону от Егорышева, положил руку на клеенку с розовыми линялыми цветами. На лице его были спокойствие и решимость. Мать и Егорышев переглянулись.

Ванята не тронулся с места. Он мал, но тут отчасти и его дом. Если смотреть глубже, Ванята тут вообще хозяин. Мужчина — всему голова, и от него все пошло на свете. Так говорил сам Егорышев, когда Ванята заглядывал на пасеку и сидел с ним на пеньке среди золотого немолчного шума пчел.