Так, не думая, не гадая, Ванята попал в капкан. Вместо речки потащился к дому Сашки Трунова. По двору Труновых, разгребая пыль, бродили куры, чертил вензеля своим крылом-циркулем грудастый петух; на веранде сушились на длинных вязках грибы. Дверь в избе была открыта, но там никого не оказалось. Ванята хотел воткнуть телеграмму в дверную ручку и тут увидел Сашку.

Правнук деда Егора вышел из-за сарая, придерживая руками порты. Он заметил неожиданного гостя и, смутившись, спросил:

— На речку звать пришел?

— Нет, чепуху эту принес! Бери…

Сашка прижал порты локтем, начал читать телеграмму. Лицо его как-то сразу залоснилось, будто бы его смазали постным маслом.

— Читал, что пишут? — спросил он. А ты говоришь! Булавки нет?

В кепке Ваняты, рядом с запасным крючком, была пристегнута острая, тугая булавка. Он отдал булавку Сашке и посоветовал пришить к портам пуговицу.

— Булавкой не удержишь, — сказал он. — Вон какое пузо наел!

Сашка пропустил «пузо» мимо ушей. Мысли его витали в каких-то иных, не доступных простым людям сферах. Он прочел еще раз телеграмму, бережно свернул ее и спрятал в карман.

— Ты иди, — сказал он Ваняте. — Мне к съемке готовиться надо… — Посмотрел куда-то мимо Ваняты и добавил: — Завтра я на ферму опоздаю. Скажешь там…

Утром Сашка, как и обещал, пришел на ферму позже всех. Бригада уже закончила работу в коровнике, белила наружные стены. Сашку увидели издалека. Правнук деда Егора был разодет, как именинник. Новая вельветовая куртка с кружевным платочком в кармане, расклешенные брюки и длинные, видимо с чужой ноги, штиблеты.

Ребята смотрели на Сашку и хохотали. Не удержалась даже Марфенька. Она забыла про матриархат и про то, что была бригадиром. Марфенька даже взвизгнула от восторга и закричала:

— Ой, держите меня, а то я сейчас упаду!

Не смеялся только учитель истории Иван Григорьевич. Он дал Сашке малярную кисть и сказал:

— Бери и работай. Пока не закончишь, не отпустим. Так и знай!

Иван Григорьевич тоже взял кисть, макнул в ведерко с известкой и, не обращая больше внимания на разодетого в пух и прах Сашку, начал белить. Припекало солнце. Ветер доносил издалека пресные запахи спелых нив. За холмом, там, где стоял памятник артиллеристу Саше, стрекотали комбайны, гремели гусеницами тракторы. В колхозе началась жатва.

Марфенька работала рядом с Ванятой. Лицо и руки ее загорели, а густые брови слиняли на солнце, стали, как два желтых колоска. Ванята водил кистью по стене, украдкой поглядывал на Марфеньку. Он и сам не понимал, почему так легко и чисто у него на душе, замирало и снова постукивало быстрым молоточком сердце. Может, ему нравилось высокое синее небо, текущий с полей рокот комбайнов, а может, что-то совсем другое… Видимо, этого не объяснишь. А может, и не надо объяснять. Лучше постоять, послушать шорохи степей и помолчать. На свете много тайн. Пускай будет еще одна…

Фотограф Бадаяк, который прислал вчера в колхоз телеграмму, приехал двенадцатичасовым. Высокий, с черным пятнышком усов, он вынул из кармана красную книжечку. Начал что-то быстро и энергично разъяснять учителю.

Марфенька и Ванята наблюдали за гостем с фотоаппаратами на шее и учителем. Они были неподалеку и кое-что слышали. Иван Григорьевич и Бадаяк не нашли общего языка, что-то безуспешно пытались доказать друг другу. Спор затихал на минуту и разгорался с новой силой. Трудно было решить, кто возьмет верх — спокойный, рассудительный учитель истории или горячий, напористый Бадаяк.

Не повышая голоса, учитель вдалбливал Бадаяку о какой-то роли личности в истории. Бадаяк слушал рассеянно, с нетерпением ученика, который ждет не дождется звонка на перемену. Видимо, он был не искушен в истории и смотрел на жизнь, как узкий практик.

— Почему нельзя? — воскликнул Бадаяк. — Я буду жаловаться! У меня распоряжение. Вот оно! Почему вы нарушаете экспликацию?

Картина для Ваняты и Марфеньки постепенно прояснялась. Учитель не хотел, чтобы Бадаяк снимал правнука деда Егора и вывешивал его фотографию в музее. Спор закончился вничью. Замучившись с упрямым Бадаяком, учитель сказал:

— Можете не просить. Я сказал — нет, значит, нет. Если хотите, можете сфотографировать всю бригаду. Я не возражаю. Ребята хорошо работают.

Бадаяк покипятился еще немного и, поняв, что учителя не переубедишь, согласился.

— Вы меня без ножа режете! — сказал он. — Давайте скорее своих ребят! У меня и так в голове шурум-бурум! Я на поезд опоздаю!

Бригаду упрашивать не пришлось. Ребята взяли малярные кисти на изготовку, застыли в живописных, отвечающих моменту позах. Бадаяк прицелился аппаратом, начал щелкать кнопкой, быстро перематывать кадры. Сначала он снял бригаду на узкую пленку, потом на широкую, потом сделал, уже другим аппаратом, цветной кадр. Бадаяк вошел во вкус, и ему даже нравились чумазые лица ребят, поднятые, как винтовки, малярные кисти и заляпанные известкой сверху донизу рубашки и комбинезоны.

— Замечательные снимки! — сказал он. — Спасибо, товарищ учитель!

Бадаяк закончил съемку, сказал всем «до свидания», деликатно пожал руку Ивану Григорьевичу. Ему было приятно познакомиться с учителем истории и чуть-чуть расширить свой кругозор. На Сашку Бадаяк даже не взглянул. Он уже и сам кое-что понял. И конечно, Бадаяку было немного обидно: хотел снять приличного правнука — и такая осечка!

После съемки ребята добелили коровник и отправились по домам. Пыхов Ким увязался за Ванятой. Он украдкой дергал приятеля за рукав, давал понять, что у него есть важная новость и они должны остаться наедине. У Кима всегда были про запас какие-нибудь истории. Иногда важные, а иногда — просто так. Ким смотрел на жизнь с особым пристрастием и поэтому иногда сгущал краски и делал поспешные выводы.

Ванята знал эту слабость Кима. Он не стал обижать приятеля, замедлил шаг, подождал, пока прошли мимо все ребята, спросил Кима:

— Что у тебя еще? Выкладывай…

Пыхов Ким виновато улыбался. Подыскивая какие-то важные, серьезные слова, надул обветренные щеки.

— Видал, как Бадаяк Сашку надул? — спросил он. — Правда, здорово?!.

— Иди ты! Ты всегда выдумываешь…

— Нет, я точно! Он Сашку совсем не снимал. Он его в сторону поставил. Сашка не попал в объектив. Заметил?

— Ну тебя… нашел о чем говорить!

Пыхов Ким обиделся. Разговор о Бадаяке — это всего лишь вступление, увертюра. Неужели Ванята не понимает?

— Я тебе про Сашку не то хотел рассказать, — с болью и укором произнес он. — Я по дружбе хотел, а ты…

— Говори тогда. Чего тянешь резину?

— Я не тяну. Он про твою маманю и парторга знаешь что набрехал? — Пыхов Ким запнулся, стараясь не глядеть на Ваняту, добавил: — Он… вот он чего… он говорит, парторг Трунова с фермы из-за твоей матери наладил. Он еще не так брешет. Он говорит, Платон Сергеевич за ней ухажерничает… Понял?

Слова эти, будто кипятком, обожгли Ваняту. Он круто повернулся к Пыхову Киму.

— Чего мелешь?

— Разве это я? Я всегда за тебя! Я тебе сам говорю — давай Сашке морду набьем!

— Чего глупости говоришь! — не слушая Кима, прохрипел Ванята.

— Я ж объяснил! Я что, виноват?

Ванята дрожал от злости.

— Ты, значит, так? Да?

Он схватил приятеля за грудки, встряхнул его быстро и порывисто.

— Я тебя за такие слова!

Пыхов Ким попятился, вырвался из рук Ваняты.

— Тю на тебя, сумасшедший! Чего ты!

Он отбежал в сторонку, с опаской смотрел на дикого приятеля. Поняв, что теперь он в безопасности, засунул руки в карманы и зашагал прочь.

Ванята растерянно стоял на дороге, смотрел вслед Киму. Скоро приятель скрылся вдали.

Ванята не пошел на речку. Подумал минутку и отправился напрямик по полю к мелькавшим за бугром избам.

По дороге вспоминал все, что рассказал Пыхов. Зря напустился он на приятеля. Надо было в самом деле избить «феномена», выдрать ему глаза. Пускай знает, не распускает язык!