Сейчас был подходящий случай сказать все это маме, дать последнее честное-пречестное. В конце концов, он не преступник, и в груди у него бьется настоящее сердце. Сережка размышлял, как все это получше изложить маме, покончить раз и навсегда с темным прошлым, стать образцовым ребенком. Таким, как Изя Кацнельсон или Галя Гузеева.

Он смотрел на руки матери и подбирал про себя подходящие слова. Душа его была залита теплом, нежностью, всем тем, чему люди не нашли и, видимо, не скоро найдут точного и емкого названия…

Сережка ничего не успел сказать. Мать вдруг поднялась, подошла к нему и прижала его к фартуку. На голову Сережки, там, где был длинный шрамик от камня, упала теплая капля. Одна, потом другая. Она ничего не говорила, мама. Только сильней прижимала голову безрассудного сына тонкой худой рукой.

— Ты меня прости, Сережа. Я вижу, как тебе… Купим тапочки.

Она порывисто отслонила Сережку от себя и ушла из комнаты, закрывая лицо руками.

Все перевернулось в душе Сережки. Лучше бы его убили, чем так… Расстреляли как гада! Он больше не может. Он должен что-то сделать! А если не сделает, тогда умрет. Он все решил!

Он метался по комнате, как шаровая молния. Сдвинул стулья, вымыл до блеска полы, смотался вниз с мусорным ведром. Ничто не ускользнуло от его взгляда. Перемыл посуду, вытер кругом пыль, полил пальму и даже вычистил наждаком огромную алюминиевую кастрюлю. Ею уже давно не пользовались, но выбросить не решались, потому что было жаль вещь.

Потом он сидел на стуле возле окна и думал.

Сережка решил твердо и окончательно заработать деньги. По гривеннику, по копейке в день — все равно. Он сам себе купит тапочки, смоет навсегда свой позор. Это точно и бесповоротно.

Путь Сережки снова был на улицу. Туда, где озабоченно идут пешеходы. Мчатся трамваи и машины, едут по своим делам люди, радуются и удивляются всему, чем крепок человек, что держит и утверждает его на земле.

Трудно спускаться с облаков на землю. Второй час слонялся Сережка по улице и все без толку. Один раз даже решил пойти к хозяину с клубничной физиономией. Потом вспомнил про подоходный налог и отказался. Пускай он сгорит вместе со своим салом и своим налогом!

Но куда же все-таки дальше?

Сережка окончательно обалдел от забот и переживаний. Он остановился возле телеграфного столба и начал изучать рекламу. Некоторые объявления пожелтели, растрескались, покрылись пятнами. Были похожи на орангутангский брезент, из которого Изя Кацнельсон мастерил Сережке тапочки. Были тут и совсем свеженькие, еще не утратившие яркость чернил и карандашей всех цветов. От прозаического синего до ярко-красного из модной шариковой ручки.

Продавались по случаю и в связи с отъездом кровати, матрацы, тумбочки. Была даже одна фисгармония и аппарат для сушки волос.

Но запросы Сережки были проще и скромнее. Он искал рекламу о найме рабочей силы, письменных указаний, где применить свои силы и таланты.

Сережка нашел объявление. Оно висело на кнопках возле ржавой, закрученной спиралью проволоки. На узеньком листке из тетрадки по арифметике было написано:

Реклама всколыхнула в Сережкиной душе сложные разноречивые чувства. Их можно было разделить на две части. Нянька, как знал Сережка, должность сугубо женская. Если Галя Гузеева узнает, что Сережка пошел в няньки, она подымет его на смех.

— Ты, Покусаев, болван, — скажет она. — Я в тебе окончательно разочаровалась!

Неизвестно, как оценят Сережкин шаг Вовка-директор и лучший друг Изя Кацнельсон. Вероятно, тоже не одобрят. Не подходили Сережке и другие пункты рекламы. У Сережки не было опыта и рекомендаций. Без них в порядочный дом нечего и соваться. Это ясно.

Устраивала обе, неизвестные пока друг другу стороны, только вторая графа: оплата по соглашению. Сережка согласен. Даже на полставки.

Сережка стоял возле столба, как конь, привязанный к стойлу. Читал объявление и все больше понимал — работа эта как раз по нему. Опыт — дело наживное, а рекомендация — пустяк. Выпишут в домоуправлении. У него там знакомство.

Сережка снял объявление, чтобы избавиться от конкурентов. Пускай ребята смеются. Ему наплевать!

С заветным объявлением в кармане Сережка ринулся домой. По двору бродил Изя Кацнельсон. Ему было скучно без лучшего друга. Изя увидел Сережку и очень обрадовался.

— С работы пришел? — спросил он.

Сережка перевел дух, ласково посмотрел на Изю.

Ему можно было доверить все…

— Без рекомендаций не берут, — сказал он. — Это тебе не шаляй-валяй.

Изя Кацнельсон поддержал друга, сказал, что работа — это не шаляй-валяй. Тем более такая, как у Сережки. Но вешать голову нечего. У Изиного отца есть характеристика. Он переводился из сапожной мастерской в промкомбинат, но потом не перевелся. Характеристика лежит дома, в тумбочке. Изя перекатает ее в два счета.

— Пошли, — сказал он. — Это мне раз плюнуть!

Изя Кацнельсон увлек друга в дом, переписал характеристику и прочитал Сережке. Только фамилию, где надо, переменил. Это был замечательный документ. Изя с наслаждением читал его, а отдельные, самые выразительные места даже перечитывал по два и три раза: трудолюбив, морально устойчив, политически грамотен.

В Сережкиной груди нарастал теплый, радостный ком. Он только теперь узнал все свои достоинства, понял, как мало ценили его люди. Ему было даже как-то неудобно перед Изей из-за этого превосходства и массы положительных качеств. Ведь Изя тоже был, в сущности, неплохой парень…

Изя окончил чтение и вопросительно посмотрел на Сережку из-за своих круглых, увеличивающих, как графин с водой, очков. Сережка кивнул головой, сказал, что все отражено правильно и принципиальных возражений у него нет.

— Напиши, что я люблю детей, — сказал Сережка и немножко покраснел. — Сейчас так требуют…

Изе не хотелось снижать пафос документа этим будничным признанием. Но он не стал спорить с другом из-за пустяков и уступил Сережке. Изя обмакнул перо в чернильницу и дописал внизу листка: «Очень любит детей и при встрече всегда здоровается с ними».

Изя и Сережка отправились в домоуправление заверять характеристику. Там у Сережки была знакомая паспортистка. Она приносила маме паспорт и пила вместе с ней чай с вареньем. Паспортистке ничего не стоило шлепнуть на характеристике печать или какой-нибудь штамп.

В домоуправлении, однако, случилась небольшая осечка. Сережке сказали, что паспортистка уже ушла и, вероятно, вернется только завтра. Горевал Сережка не долго. Можно оформиться в няньки и так. Ему поверят на слово, не будут придираться из-за какой-то печати. Это ясно.

Сережка не стал терять зря времени. Он еще раз поблагодарил лучшего друга Изю и отправился на службу.

Место, где требовали няньку, Сережка нашел без труда. Он знал город как свои пять пальцев. Это был небольшой домишко на окраине. Во дворе за деревянным забором румянились на солнцепеке яблоки, дозревали вишни.

Сережка открыл калитку и вошел во двор. Под деревом он увидел голубую коляску на высоких колесах и возле нее двух женщин. Одна была совсем молодая, а другая старая, в белой косынке с двумя острыми концами на лбу. Молодая женщина смотрела в коляску на какой-то бело-розовый сверток и улыбалась. Старуха сидела на табуретке, раскачивала коляску рукой и гнусавым голосом пела:

— Баю-баюшки-баю…

Сережка понял все. Молодая — это хозяйка свертка, а старуха — нянька. Она опередила Сережку. Он не выдержал конкуренции, погорел как швед под Полтавой, которого разбил Петр Первый.

Сережка повернулся и вышел за ворота. Разорвал в мелкие клочья Изину характеристику и швырнул прочь. Ветер подхватил белые лепестки и понес на самый край света. Сережка постоял еще немного, подумал и поплелся вслед за лепестками на край света…

Случилось так, что Сережка до конца света не дошел. Он доковылял только до железной дороги с полосатым шлагбаумом. Справа от переезда был глиняный бугор, а за ним — болото с лягушками. Из-за бугра доносился какой-то вой и визг. Сережка прислушался и понял — это гудела и визжала грузовая машина.