Таня ушла в самый конец двора. С одной стороны там стоял сарай, а с другой — высокая стена без окон и дверей. Таня вытирала с лица мокрый снег и тяжело дышала.

— У тебя что-нибудь болит? — спросила Маринка.

— У меня ничего не болит. У меня в средине болит.

— Это у тебя болит душа, — сказала Маринка. — Когда меня обидят, у меня тоже болит.

Маринка была лучшая Танина подруга. Но Таня все равно ничего ей не рассказала. Она только попросила найти и вместе с ней отнести домой железную гирю.

Гиря оказалась на том самом месте, где и раньше. Только снегом ее замело. Из сугроба торчала черная, похожая на телефонную трубку ручка. Девочки раскачали гирю, чтобы она отлипла от земли, продели в ушко длинную палку, потому что было тяжело, и понесли домой.

Танина квартира была на первом этаже. На серой клеенчатой двери болтался вверх ногами на гвоздике железный номерок. Ключ у Тани был свой. Она была самостоятельной и умела делать все сама. Даже включать газовую плиту, кипятить чай и жарить яичницу-глазунью.

Гиря жила в доме незамеченной до самого утра. Потом Таня показала ее отцу.

— Бери и подымай, — сказала она. — У тебя будут мускулы.

Отец теперь был послушным. Только курить все еще не бросал. Говорят, у взрослых это не сразу получается. Отец наклонился, поднял гирю своими тонкими худыми руками и посмотрел на Таню — хватит или не хватит?

— Подымай еще, — сказала Таня. — Это только сначала тяжело.

Пришло воскресенье — день, когда можно спать подольше и делать что хочешь. Но Таня встала в семь часов. Взрослые умеют спать долго, а дети нет. Где-то внутри у них сидит радостный и неугомонный школьный звонок. И звенит он, забывая праздники, в один и тот же час. Дети подымаются и бродят по тихой, сонной квартире, ждут, когда снова начнется — привычная и понятная жизнь.

В воскресенье все обедали вместе. Мать налила Тане мисочку супа и сказала:

— Ешь скорее. Мы с тобой идем в кино.

— А папа? — спросила Таня.

— У него чертежи… Разве ты не знаешь?

Отец смущенно посмотрел на Таню и переломил пальцами кусочек хлеба. Таня догадалась: если бы его попросили и если бы ему сказали, он тоже пошел бы в кино.

Таня думала об этом и многом другом, когда они шли в кино. Раньше они всегда ходили втроем. Левую руку она давала матери, а правую — отцу. Когда на дороге была лужа, отец и мать подымали ее за руки и говорили: «Оп!» Таня прыгала через лужу двумя ногами, а потом шла, как все. Смотрела по сторонам и слушала, о чем говорят отец и мать.

Теперь все переменилось. Никто не говорит ей «оп», а без помощи двумя ногами не перепрыгнешь даже через маленькую лужу. У Тани снова все заболело в средине. Точно так, как после драки с Вовкой.

Театр был в парке. Там ходило много народу, а по боковым дорожкам гоняли на коньках мальчишки. Мать остановилась возле киоска, где летом продавали мороженое, и сказала Тане:

— Давай тут подождем. Еще рано.

Они стояли там и ждали. Ждать было неинтересно. Возле кино висели картинки, бродили с билетами в руках знакомые мальчишки и девчонки. Тут не было ничего. Только киоск с замороженным стеклом и грязный бугор снега.

На дорожке, где стояли Таня и мать, появился какой-то толстяк. У него была шапка-пирожок, пухлые щеки и портфель с двумя ремнями. Щеки у него были синего цвета. Даже не синего, а фиолетового и синего.

Таня все это заметила, потому что смотреть было больше не на что. Толстяк прошел мимо них, посмотрел куда-то в сторону и сам себе сказал:

— Уже пора…

Странный человек. Никто с ним не разговаривает, а он разговаривает. Но про все это Таня скоро забыла, потому что мать сдавила ей руку и сказала:

— Пойдем!

Они пошли в кино. Туда, где горят под самым сводом люстры, пахнет мокрыми шапками и воротниками. Они сели как раз посредине. Отсюда все было видно. Впереди сидел какой-то мальчишка в шапке. Таня ему сказала, и шапку он сразу снял.

Народу было полно. Только справа от матери темнело пустое место. Наверно, кто то опоздал или вообще потерял свой билет. Стоит теперь возле дверей, шарит по карманам и бормочет: «Растяпа я, растяпа! Сколько раз себе говорил!»

Свет начал медленно гаснуть. Заскрипели кресла. Люди приготовились смотреть и слушать. И тут Таня снова увидела рассеянного толстяка. Он быстро шел по узкому проходу. Как раз к тому месту, которое никто не занял. Таня поджала коленки и пропустила толстяка. Теперь уже никто не помешает. Свет погас, и на экране замелькали слова.

Фильм был запутанный, и Таня ничего не понимала. Она хотела спросить, почему суетятся артисты и что вообще происходит. Но тут она услышала какой-то шепот. Это шептались мать и толстяк с пухлыми щеками. Он наклонился к матери и называл ее Верой Васильевной.

Вот это фокус! Выходит, он знал мать и только притворялся, будто он никто и живет сам по себе. Таня мяла в руке варежки и на экран больше не смотрела. Она даже не подняла головы, когда все вдруг засмеялись, а мальчишка впереди захлопал в ладоши и завизжал от восторга.

Домой возвращались молча. Таня поглядывала снизу на мать. Она ей нравилась. Высокие тонкие брови, ямочки на розовых щеках, а на голове, будто комочек снега, белая пушистая шапочка. Не зря отец так тихо и нежно смотрел на мать и говорил ей: «Ты у меня лучше всех!» От этих мыслей, нахлынувших сейчас на Таню, ей стало совсем скучно. Почему они так живут, эти взрослые?..

Мать ничего не замечала вокруг. Тащила Таню, как тащат за собой санки или мешок с картошкой. Таня не могла больше так. Идти и молчать. Она остановилась, уперлась ногами в рыжий, затоптанный подошвами снег и тихо, так тихо, что даже сама не расслышала, спросила:

— Ты с папой разводишься, да?

Брови матери сомкнулись на переносице, а тонкие, переходящие в ниточку кончики поднялись вверх и там застыли.

— Ты что?

— Ничего. Ты с папой разводишься, а с этим пухлым заводишься?

Мать дернула Таню за руку. Так сильно, что у нее хрустнула на плече косточка.

— Я тебе покажу дома!

Она потащила Таню вперед. На красный свет, на желтый, на какой попало. Теперь у нее были розовыми не только щеки, но и подбородок, и висок, и ухо, где поблескивала крохотная, с синим камешком сережка. Люди смотрели им вслед и пожимали плечами. Они не знали, куда торопятся эти женщины. Одна большая, а другая маленькая, в черных валенках и серой заячьей шапке.

Но самое страшное было дома. Мать сняла шубу и пошла прямо к отцу. Они там начали спорить и упрекать друг друга. Таню туда не пустили. Она сидела в спальне с книжкой в руках. Но все равно она ничего не видела — ни слов, ни картинок. Мысли ее бродили то возле театра, где появился вдруг толстяк с портфелем, то совсем близко — в соседней комнате, где говорили и не понимали друг друга ее отец и мать.

Потом мать открыла дверь и крикнула в коридор:

— Татьяна, иди сюда!

Таня вошла. Мать сидела на диване, а отец возле своего стола с чертежами. Синий дым стелился по комнате и ускользал узкой струйкой в открытую форточку.

— Садись, — сказала мать и кивнула на стул посреди комнаты.

Таня села и положила руки на колени. Она молча сдвигала и раздвигала пальцы. На узеньких розовых ногтях светились крохотные белые крапинки. Говорят, они приносят людям радость и счастье. Таня ждала. Наверно, мать сейчас начнет рассказывать, как они шли домой и как Таня, не подумав, сказала ей ужасную глупость. Потом они будут вместе стыдить ее и требовать, чтобы Таня просила у матери прощения.

Но случилось совсем другое. Мать помолчала еще немножко, похрустела пальцами и ровным строгим голосом сказала:

— Татьяна, ты уже большая. Ты должна все понимать… Она запнулась на минутку и добавила: — Теперь мы будем жить с тобой в другом месте. А папа остается здесь. Мы так решили…

Таня не обронила ни слова. Только плечи ее съежились в комочек и согнулись еще больше. Она смотрела на свои пальцы, на крохотные белые крапинки, которые приносят другим людям счастье и радость. Слова матери ударили ее больнее, чем ремень, чем хворостина, которой стеганул ее на речке Вовка.