Письма, письма... Лучше бы не было их совсем — этих злых, беспощадных вестников печали и горя.

Ванята поднялся и, спотыкаясь на кочках, поплелся до­мой.

Показать письмо матери? Нет, зачем волновать, когда еще ничего не известно. Он поедет на родину сам, найдет в селе Фроську и узнает правду. Поедет «зайцем», а если турнут из вагона, пойдет по шпалам, Все равно доберется до своего села. Все равно!

Но, скорее всего, Гриша Самохин ошибся или что-то на­путал. Он всегда так, этот Гриша, — не узнает толком и нач­нет звонить во все колокола, Нет, этого не может быть, Гри­ша что-то напутал!

Ванята пришел домой. Мать сидела возле окна, положив щеку на ладонь, задумчиво смотрела в окно на зеленые ого­родные грядки.

— Мам! — тихо позвал Ванята.

Мать не обернулась, еще ниже опустила голову.

— Ты чего, мам?

Он подошел сбоку, заглянул в лицо матери. Было оно бледное, осунувшееся. Нижняя губа выдавалась чуть-чуть вперед и вниз. Это придавало лицу грустное, по-детски оби­женное выражение.

— Что случилось?

— Ничего, сына, — ответила мать, смаргивая слезу. — Поешь там чего-нибудь...

— Чего ж ты плачешь?

— Не плачу я. Это просто так. Сейчас пройдет...

— Обидели тебя?

Мать всхлипнула, закрыла лицо ладонью. Губы ее за­дрожали.

— Бу-бу... — сказала она. — Бусинка...

— Ну что там, мам?

— Бусинка погибла... утром сегодня, родная моя... За­копали уже Бусинку нашу...

— Не плачь, чего ты! Этим же не поможешь?

— Жалко... я думала — выживет. Я все делала... Кри­чал на меня Трунов... грозился...

Ванята протянул руку, смущаясь, положил ее на плечо матери.

— Перестань, не надо! Я этому Трунову! Я им всем! Ты слышишь?

Ванята гладил волосы матери, мокрую теплую щеку. Мать прильнула к нему, смолкла. Шелестели за окном виш­ни. Где-то возле клуба пиликала гармошка.

— Ты обедала? — спросил Ванята.

— Нет. Ешь сам.

— Не выдумывай, пожалуйста. Сейчас я...

Он завертелся по комнате, собрал на стол, подал матери ложку. Мать склонилась над миской, грустно и нежно улыб­нулась.

— Ешь уж сам, суета моя!

Беда шла косяком. В понедельник погибли еще две те­лочки, а в четверг приехал в село прокурор района. Он по­сидел немного в конторе, а потом отправился прямо на ферму.

Сашка Трунов ходил по улице пританцовывая. Он встре­тил Ваняту, показал ему язык и едко бросил:

— Достукались, да? Теперь еще не то будет!

Мать ходила сама не своя. Ванята пытался узнать у неё что-нибудь, но она еще больше помрачнела.

— Не трожь ты меня, — сказала она. — И так душа вся изныла...

Прокурор уехал только на второй день. У матери вали­лось все из рук. С Ванятой она почти не разговаривала. По­смотрит на него долгим изучающим взглядом — и все.

Хорошо все же, что не бросил он мать и не удрал в свое прежнее село. Если даже не поможет ей, вдвоем им легче.

Мать не умела постоять за себя. Он должен что-то сде­лать. Конечно! Пойдет, например, в колхозную контору, позвонит по телефону прокурору и все ему расскажет. Или еще лучше — Платону Сергеевичу. Ванята лучше знает мать, чем какой-то Трунов!

Так он и решил. Почистил для этого случая ботинки, прилизал мокрыми ладонями волосы и отправился в путь.

Над селом опускался вечер. Из лугов возвращалось ста­до. Впереди, потряхивая головой, шел круторогий серьез­ный козел. Вдоль дороги стелилась легкая дымчато-сизая пыль.

Но нужного человека никогда сразу не найдешь. Он обе­жал все село. Побывал в мастерской у трактористов, загля­нул в клуб. Парторг как сквозь землю провалился.

Ванята совсем сбился с ног. Куда ни пойдет, все одно и то же — нет и нет. Вечер уже разливал по селу густую мглу. В избах замерцали огоньки.

Где же он может быть?

Ванята отправился к колхозной конторе. Там было тем­но. Только в крайнем окошке теплился желтый, тусклый свет. Наверно, от настольной лампы.

Окно было закрыто серой шторой. В глубине комнаты мелькал силуэт.

Он!

Ванята кружил возле конторы, не решался войти. Оста­новится возле окна, подумает и снова идет прочь. Под ногой Ваняты щелкнула какая-то ветка. Он вздрогнул и присел от неожиданности на корточки.

Тотчас распахнулись обе половинки окна, и появился в нем парторг Платон Сергеевич.

— А ну иди сюда, злой разбойник! Не прячься, я тебя разоблачил!

Ванята смущенно поднялся.

— Иди, иди! — подзуживал парторг. — Я тебе покажу, как тут ходить и подглядывать. Давай руку. Вот так... Куда же ты, леший! Тут цветы. Не видишь?

Ванята стоял в комнате перед Платоном Сергеевичем.

— Ты садись, — сказал парторг. — Вот сюда, на диван. Я, брат, тебя давно поджидаю...

— Шутите?

— Чего ради! Я в самом деле. Познакомились, сказал — будем дружить, а теперь и носа не кажешь...

— Так я же...

— Вижу, что ты... Садись, рассказывай.

Платон Сергеевич сел напротив Ваняты, смотрел на не­го, прищурив глаза. В щелочке между ресницами светились живые, быстрые зрачки.

— Так на чем же мы с тобой остановились? — спросил он и наморщил лоб, будто бы они и в самом деле давно на­чали и на чем-то прервали беседу.

— Маму обидели, — сдерживая дрожь в голосе, сказал Ванята. — Жаль смотреть даже. Я...

Платон Сергеевич накрыл руку Ваняты своей теплой, су­хой ладонью, строго и убежденно сказал:

— Не обижали ее, Ванята. Чего зря выдумываешь?

— Ага, не обижали! Прокурор вон приезжал, допыты­вался... Я знаю...

— Ну и что же, что приезжал? Такая у него долж­ность — проверять. Ничего же не подтвердилось. Хочешь при тебе прокурору позвоню. Звонить?

— Позвоните, если можно...

Парторг поднялся, подошел к накрытому красным ку­мачом столу. Повертел юркую ручку, подул в трубку и ска­зал кому-то далекому, засевшему на другом конце провода:

— Разыщите Тищенко. Знаю, что поздно. Из-под земли достаньте. Ладно? Ну спасибо, я подожду.

Положил трубку на место и сказал Ваняте:

— Сейчас найдут. Не переживай.

Телефон в самом деле вскоре зазвонил. Парторг встре­пенулся от резкого, пронзительного звонка, потянулся рукой к трубке,

— Здравствуй, товарищ Тищенко! Ты что же это — при­ехал, навел тут панику и ничего народу не объяснил. То есть как это объяснил? Почему же люди волнуются? Кто волнуется? — Парторг со значением посмотрел на Ваняту и добавил: — Есть такие... Не зря тебе звоню...

Платон Сергеевич переложил трубку к другому уху и, склонив голову, твердо сказал:

— Завтра на правлении колхоза субчика этого Трунова слушать будем. Вот-вот. Приезжай сам, поможешь разоб­раться... То есть как это нет времени? Найдешь, если за­хочешь, А то я ведь и в райком могу позвонить. Мне это ничего не стоит, Вот именно... До завтра, в общем, Будь здоров!

Платон Сергеевич положил трубку и, продолжая мыс­ленный разговор с прокурором, покачал головой.

— Времени у него, видите, нет! Черт знает что! Аж руки от злости дрожат. У тебя такое бывает? Вот видишь, я тоже за тобой замечал. Колючий ты какой-то, как еж. И Сотник тебе чем-то не угодил, и Пыховы... Так, брат, со всем светом перессориться можно.

— Я с Пыховыми не ссорился, Кто вам сказал?

Платон Сергеевич задвинул ящик стола, щелкнул клю­чом, подошел к Ваняте.

— Сиди, сиди. Сейчас проверим — еж или нет!

Он коснулся ладонью Ванятиной щеки, перешел на дру­гую, потрогал тонкими теплыми пальцами подбородок. Ва­нята невольно улыбнулся, посмотрел снизу вверх на пар­торга.

— Ну, что там?

— Странно! — сказал парторг. — Колючек еще нет. — И рассмеялся вместе с Ванятой. — Пошли ко мне чай пить, — пригласил он. — Конфетами угощу. Целый склад у меня. В больницу натаскали.

Ночь накрыла землю черной душной попоной. В избах светили во всю силу огни, собирались кучками, брели в оди­ночку по закраинам полей и где-то там, вдалеке, сливались с неярким блеском звезд. Парторг шел, обняв Ваняту, уга­дывая в темноте тропку.