Ванята рассмеялся. Странно, но этот пустой, незначитель­ный случай как-то сразу успокоил его. «Ничего, — подумал он. — Если Платон Сергеевич сказал, значит, так и будет!»

Ванята шел и вспоминал все, что случилось с ним за последние дни в Козюркине. Остро, как ножом по сердцу, ударила вдруг мысль об отце. Неужели правда это? Нет, сто раз нет! Теперь он уже ученый — не станет зря подымать шум-гам. И так перед Платоном Сергеевичем стыдно... Он подождет немного, пока мать успокоится, и тогда уже возь­мется за дело. Может, и Платон Сергеевич придет на подмо­гу. А пока надо написать Грише Самохину. Чего он умолк, этот Гриша? Наверно, нечего писать, потому и молчит... Эх, Гриша, Гриша Самохин! Хороший ты друг, а все-таки тре­пач...

Ванята пошел через огороды, чтобы сократить дорогу, но запутался и снова вернулся на большак. Он устал и хотел спать. Теперь он вставал с зарей. Веки слипались, а в ушах стоял глухой, протяжный шум. Будто где-то там, за темным перелеском, шел скорый поезд.

Ванята приплелся домой, сел на минутку к столу, по­ложил голову на согнутую руку и, сам того не заметив, уснул.

Разбудил Ваняту скрип половицы. Он поднял глаза и увидел мать. Он окончательно проснулся и пришел в себя.

— Ну, что там, мам? — спросил он.

Мать разулась, оставила туфли у порога и пошла по ков­рику в нитяных, намокших возле пальцев чулках.

— Худо, сына!

— Говори же ты!

Мать села рядом, помедлила минуту и тихим, упавшим голосом сказала:

— Ой, Ванята, плохо... заведующей фермой меня, дуру, поставили!

Ванята вздохнул шумно и глухо, как мехи в кузнице.

— Правда, что ли? — все еще не веря неожиданной но­вости, спросил он.

— Я ж тебе говорю... и просила их, и плакала... все одно — назначили. «Назначаем, говорят, и точка...»

Мать заглядывала в глаза Ваняты, нервно покусывала тонкую бледную губу.

— Чего же ты молчишь, сына?

А Ванята не знал, что тут говорить, и вообще, что об­суждать.

— Ладно уж тебе! — строго сказал он. — Чего пережи­ваешь? Это ж — оргвопрос!..

Чтобы успокоить человека, порой нужна целая лекция, а иногда достаточно и одного слова. Мать улыбнулась, прильнула щекой к Ванятиному плечу. Видимо, думала, что с таким человеком, как Ванята, не пропадешь. И вообще приятно, если в доме не мочалка, а серьезный и рассудитель­ный мужчина.

Часы пробили двенадцать. Мать охнула и начала разби­рать постели.

— Ложись, Ванята. На ферму пойдем завтра, — сказа­ла она.

— Чего я там не видел? Мы ж на свекле!

— Парторга упросила. Всю вашу компанию дали. Там же такое на ферме — ужас!.. Утром всех зови. Ладно, что ли?

Ванята натянул одеяло к подбородку, положил под ще­ку кулак.

— Ладно, — сказал он. — Разбуди только пораньше.

Мать щелкнула выключателем, пошелестела простынями и затихла. Тикали, считая людские радости и грехи, часы, пробуя голос, чиркнул где-то в углу сверчок.

Ночь пролетела как одна минута. Закрыл глаза Ваня­та — и вот уже оно, утро. Из каждой щелочки струились в избу солнечные лучи. Мать причесывалась возле зеркала.

Волосы ее горели легкой, пышной волной. Казалось, расче­сывала она не волосы, а светлое золотое солнце.

— Жаль тебя было будить, — сказала она. — Вставай, пора уже...

Ванята не стал завтракать. Выпил с ходу кружку чая, схватил ломоть пирога — и на улицу. Там светло и радостно. За плетнями цвели оранжевым цветом тыквы, мерцали меж листьев гроздья черной смородины; возле погреба с продук­тами трое колхозников обжигали паяльной лампой кабана. Синее пламя шипело на всю улицу. В другой бы раз он за­вернул туда, подождал, пока зарумянится кабаний бок и ему дадут на пробу кончик хрустящего уха, а возможно да­же, подарят пузырь. Бросишь в него несколько горошин, надуешь, встряхнешь — на всю улицу гром.

Но сейчас Ваняте было не до этого. Первым делом он забежал к Марфеньке, затем вместе с ней пошел к Пыховым. Пыхов Гриша делал возле крыльца зарядку — поднимал над головой и опускал тяжелый ноздреватый камень. Рядом лежал белый пес с черными ушами. Он тявкнул для прили­чия на гостей и снисходительно продолжал наблюдать за хозяином.

— Пыхов Гриша, здравствуй, — сказала Марфенька. — Собирайся скорей. Ким где?

Пыхов Гриша поднял еще раз камень, опустил на землю и стал избочась. На руках и груди у него, как у заправско­го йога, заиграли мускулы.

— Спит Ким, — сказал Гриша. — Он бастует. Отец взял к себе прицепщиком Ваньку Сотника. Ну, он и бастует. Не встану вообще, говорит.

Вместе с Гришей Ванята и Марфенька пошли к Пыхову Киму. Забастовщик спал лицом вверх. Уголок верхней губы его вздувался быстрым круглым пузырьком и снова падал — пых-пых!

— Ким Пыхов, вставай! — сказала Марфенька. — Ну!

На лице Кима не дрогнула ни одна жилка.

— Не встанет! — сообщил Гриша. — Я его знаю.

Гриша в самом деле знал брата и видел его насквозь.,

Когда Гришу отправили в первый класс, ушел тайком в школу и Пыхов Ким. Учитель с трудом выдворил самозван­ца и сказал, чтобы и духу его в классе не было. Ким оби­делся, но все равно решил не сдаваться и не уступать брату, который почему-то родился на год раньше его.

Когда Гриша садился дома за уроки, Ким устраивался напротив и вместе с ним грыз гранит науки. Так они вместе научились читать. Была между ними только одна неболь­шая разница: Гриша читал книгу как все люди, а Ким — шиворот-навыворот.

Долго потом пришлось маяться учителю. Отвернется на миг, а у Пыхова Кима уже букварь вверх ногами. Хоть убей его!

Не забывал Ким первой науки и сейчас. Он с удоволь­ствием читал на досуге книги запрещенным методом, а в классе без труда списывал из тетрадок ребят, которые сиде­ли сзади него.

Марфенька и Ванята принялись изо всех сил будить Ки­ма. Они толкали Кима под бока, дергали за ногу, подымали на попа. Ким сидел на кровати, не раскрывая глаз, а когда от него на минуту отступали, снова валился на бок.

Но в мире нет ничего невозможного. Пыхов Гриша по­мозговал и нашел все-таки выход. Он подошел к кровати, наклонился к Киму и голосом суровым и решительным про­кричал:

— Пыхов Ким, к доске!

Ким моментально вскочил. Ошалелым взглядом начал искать классную доску и учителя. Но потом Ким все понял. Он не обиделся, а только чуть-чуть поворчал на брата. И во­обще Ким не стал волынить и сразу согласился идти на фер­му. Видимо, понял, что спорить теперь с отцом и Сотником не имело смысла, и добровольно прекращал забастовку.

— Я ему покажу, этому Сотнику! — пообещал для отвода глаз Пыхов Ким. — Он еще узнает!

Ким влез в рубашку, всунул ноги в старые, растоптанные кеды и сказал:

— Я в момент. Только умоюсь.

Ванята, Марфенька и два Пыховых отправились к остальным ребятам. Вскоре вся бригада была в сборе. Сзади всех плелся правнук деда Егора Сашка Трунов.

Они шли на ферму полевой тропкой. Справа и слева ко­лосилась, желтела на глазах пшеница, летели наискосок юркие длиннохвостые касатки. Вдалеке среди хлебного раз­лива маячил высокий серый памятник. Ванята был на фер­ме только ночью и памятника этого не заметил.

— Кому это? — спросил он Марфеньку.

— Саше, — тихо, почти шепотом, сказала Марфенька. — Пять танков он подбил. На этом месте...

Она посмотрела на Ваняту и еще тише, почти одним ды­ханием добавила:

— Пойдем... цветочки ему положим.

Марфенька свернула на узенькую боковую тропку, по­шла по ней, раздвигая колосья руками. Тропка покружила по полю и вскоре привела к памятнику.

Саша стоял на высокой каменной глыбе. Он был похож на мальчишку в своей распахнутой на груди гимнастерке, с короткой челкой волос над крутым упрямым сводом лба.

— Он здешний? — спросил Ванята.

— Нет, никто не знает. Спрашивали, а он уже ничего не мог сказать. Только сказал «Саша», и все... Может, это и не его имя. Может, это его девушка. Но мы все равно Сашей зовем. Это наш Саша...

Марфенька наклонилась, сорвала белую с желтым сер­дечком ромашку.