— Я же не сам хочу уезжать, — виновато сказал он. — Это мать сама хочет.

Гриша долго молчал, будто слушал и повторял про себя сказанные Ванятой слова. По лицу его было видно, как му­чительно собирался он с мыслями. Подумав еще минуту, Гриша отвернул клапан кармана своей рыжей вельветки, ко­вырнул что-то ногтем и подал Ваняте серебряный крючок с крохотным круглым ушком для лески.

— Бери, — сказал он. — У меня целых два. На марки у Ермолая выменял.

Ванята хотел отказаться от подарка. Ему было жаль ли­шать друга ценной вещи. Там, куда они поедут, возможно, даже нет речки. Ванята искоса поглядывал на крючок и все больше понимал значение щедрой неожиданной жертвы. Они давно дружили с Гришей, но просто так ничего друг другу не давали. Наоборот, Гриша даже пытался обжулить Ваняту и всучить ему при случае какую-нибудь чепуху. Серебряный крючок с круглым ушком и острой тонкой зазубринкой лежал на ладони Гриши. Ванята не брал подарка. Гриша по-своему понял, какие сомнения копошатся в голове друга, Он помялся и, стараясь не глядеть на Ваняту, сказал:

— Ты бери. Я за так даю. Ты ж меня знаешь!

Гриша в самом деле не жалел крючка. Даже бровью не повел, когда Ванята стал прикалывать его к подкладке за­масленной, как у тракториста, кепки.

— На щуку крючок пускай, — посоветовал он. — Такой крючок для нее — первое дело, Таких крючков вообще не найдешь. Я, если хочешь...

Гриша не закончил мысли и умолк. На лоб, одна за дру­гой, выбежали и застыли три резкие, похожие на птиц при взлете полоски. Молчал и Ванята. Друзья поняли все. Они были смущены и подавлены открывшейся им вдруг тяже­стью и значительностью предстоящих событий.

По улице прошумел грузовик с нестругаными досками. На этом грузовике колхозники ездили на базар и на стан­цию, которая лежала где-то за темной полоской леса. Гриша проводил взглядом машину и спросил:

— Куда едете-то?

— Не знаю, — сознался Ванята, — Мать пока не сказала. Далеко, в общем...

Гриша пошевелил бровями, подумал и совсем тихо, как будто бы только для себя, сказал:

— Жаль!

В этом коротеньком, стертом от частого и неумелого по­вторения слове, было столько тоски и столько отчаяния, что у Ваняты все перевернулось в душе.

— А мне, думаешь, не жаль! — сказал он. — Мне, может, еще жальче!

Приятели постояли еще немного и, не сговариваясь, по­шли по улице. Все тут было, как раньше: тополя у дороги, которые они сажали всей школой, клуб с чистой цинковой крышей, магазин с высоким крыльцом. За селом мерцала на быстрине юркая, заросшая по берегам раскидистыми верба­ми река Углянка.

Ванята поглядел на эту реку и вспомнил, как в прошлом году поймал там огромную щуку. Он нес рыбину на плече и хвост ее доставал почти до самой земли.

Ванята хотел напомнить Грише про щуку, но посмотрел на озабоченное лицо друга и отвел глаза в сторону.

Возможно, в эту минуту Гриша тоже думал о речке, где они пропадали с Ванятой до самых звезд, о зеленой зуба­стой щуке, которая попалась в прошлом году на крючок дру­га, о драках, которые неизвестно отчего возникали между ними почти каждый день.

Гриша тронул Ваняту за плечо и тихо сказал ему:

— Ты попроси свою матерю. Скажи: «Не надо уез­жать» — и все! Взрослые, они тоже понимают... Ладно?

Глаза мальчишек встретились. Они поняли, что слова и клятвы не нужны. Они ничего не прибавят и не убавят.

Ванята решительно надвинул на лоб кепку и отправился домой,

Хорошо, когда на свете есть друг и этот друг может дать тебе ценный совет. И, в конце концов, это совсем неважно, если он сгоряча обзовет тебя мочалкой и треснет по затылку.

 Ванята пришел в избу и там увидел пасечника Егорышева. Это был совсем старый старик. Сухое, загорелое лицо его состояло из одних морщин — глубоких, будто шрамы, мел­ких квадратиков и торопливых, бегущих к самой шее треу­гольничков.

Егорышев никогда не являлся к Пузыревым с пустыми руками. Приносил Ваняте ломтики сотового меда, хрустя­щее в ладони яблоко или в обертке конфету.

Станет у порога, посмотрит на Ваняту узеньким глазом, в котором прищурился карий огонек, и скажет своему лю­бимцу:

— А ну распахивай рот!

Таким Ванята помнил Егорышева всю жизнь. Он не ста­рел и не менялся, как сухое дерево.

Сейчас Егорышев явился без подношений, Он даже не об­радовался Ваняте. Посмотрел мельком и снова спрятал свои узенькие глаза под кустиками белых колючих бровей.

Мать стояла возле окошка, смущенно теребила кончик толстой, как у девушки, косы. Наверно, у них тут был раз­говор, и теперь они не хотели, а может, и не могли продол­жать его в присутствии Ваняты. Он понял это, но все равно из горницы не пошел.

Он сел за стол по другую сторону от Егорышева, положил руку на клеенку с розовыми линялыми цветами. На лице его были спокойствие и решимость. Мать и Егорышев переглянулись.

Ванята не тронулся с места. Он мал, но тут отчасти и его дом. Если смотреть глубже, Ванята тут вообще хозяин. Мужчина — всему голова, и от него все пошло на свете. Так говорил сам Егорышев, когда Ванята заглядывал на пасеку и сидел с ним на пеньке среди золотого немолчного шума пчел.

Мать и пасечник продолжали разговор. Он был похож на хитроумную задачу с двумя неизвестными, Есть и условие и ответ в конце учебника, а как решать и за какой уцепить­ся хвостик, — не придумаешь, хоть ты тресни.

Из разговора матери и Егорышева Ванята понял лишь то, что уже знал и раньше: мать уезжает из села, бросает избу, ферму, на которой работает дояркой, садик за плетнем, где греются на солнце крохотные, еще зеленые вишни.

Егорышев не хотел, чтобы мать уезжала. Сейчас, после встречи с Гришей, Ванята переменил курс на сто восемьдесят градусов. Всем своим видом давал понять Егорышеву, что он в данный момент его друг и единомышленник.

Говорят, будто мысли передаются на расстоянии. Так это или не так, но Егорышев вдруг посмотрел на Ваняту и сердито сказал матери:

— Ты это, Груша, зря затеяла! Парень не маленький. Все одно когда-нибудь узнает... Это, видишь, — шило в мешке...

Ванята навострил ухо. Картина, которая была до этого покрыта мраком неизвестности, чуть-чуть прояснилась. Тут даже тюфяк, даже Гриша Самохин, который не отличался блеском ума, поймет: Егорышев говорил о нем, Ваняте.

— Хошь или не хошь, а из села тебя не выпустим, — про­должал Егорышев. — Ишь, чего удумала!

Егорышев обернулся к Ваняте. В глазах его снова замер­цали юркие лукавые огоньки.

— Ты, Ванята, как об этом мечтаешь?

Ванята не успел ответить старику. Мать бросила косу за плечо, подошла к Егорышеву и сказала:

— Ты это мне, Егорышев, брось! Тебе говорят, а ты...

Егорышев смущенно и обиженно улыбнулся. Он посидел еще немного, поглядел, как молча и торопливо мать бросала в раскрытый чемодан всякие пожитки, и, расстроенный до крайности, ушел.

— Чего это вы про меня говорили? — выждав минуту, спросил Ванята.

Спросил и сразу же пожалел. У матери еще не перекипе­ло все, не остыло в душе. Она схватила подвернувшуюся под руку тряпку и замахнулась на Ваняту.

— Как дам тебе сейчас! Иди белье с веревки сымай! Чтоб вы сгорели все, окаянные!..

Ванята поплелся во двор. Стягивал с веревки и складывал ка руку сухое, пахнущее речной свежестью белье и все ду­мал о разговоре в избе. При чем тут он и этот неожиданный отъезд? Что скрывали от него мать и Егорышев?

Чем больше думал Ванята, тем больше запутывался.

Может, он сам виноват. Натворил что-нибудь, и теперь матери стыдно смотреть людям в глаза. Она хочет увезти его в далекие края, перевоспитать там и снова сделать челове­ком...

Ванята перебирал по пальцам все хорошее и плохое, что удалось ему пока сделать. Получалось так на так: и то было и это. Порой таскал из школы двойки, нырял ложкой в бан­ку с вареньем; однажды разбил в доме Гриши Самохина стекло. Приходил Гришин отец, стыдил при матери, сулил вздуть ремнем.