Вскоре в их купе вошел заспанный, помятый проводник. Кашлянул, смущенно прикрыл рот ладонью, а затем громко прокричал:

— Граждане пассажиры, — Козюркино! Прошу приго­товиться...

Они сошли с поезда, поставили на землю чемоданы.

Вокруг — ни души.

В стороне от низенькой станции стояла телега. Подымая лапы, бродила возле луж курица.

Через минуту из дверей станции вышел человек с двумя цинковыми ящиками в руках. Он отнес груз на телегу, ки­нул сверху брезент и пошел прямым ходом к матери и Ва­няте.

Когда он приблизился, Ванята увидел, что это был маль­чишка. Такой, как Ванята, а может, на год или два постар­ше.

На мальчишке был синий замасленный комбинезон с длинной «молнией», матросская тельняшка и заляпанные снизу доверху сапоги.

— Здрасте, — сказал он. — Вы Пузыревы?

Лицо матери вмиг просветлело, на щеках, расплываясь по всему лицу, зардел румянец.

— Пузыревы мы, — поспешно сказала она. — И я и Ва­нята. Вы за нами?

— Что же вы перепутали все? — недовольно сказал мальчишка. — В телеграмме один поезд, а приехали — дру­гим. Мне кино в Козюркино все-таки везти надо.

Мальчишка поглядел на смущенные лица прибывших и взял на полтона ниже.

— Давайте чемоданы. Чего тут!

Ванята не допустил мальчишку к чемоданам. Согнулся, подцепил их за ручки и, раскачиваясь из стороны в сторо­ну, пошел к телеге. Сам поднял их, бросил к грядушке и по­лез на рыхлую, пахнувшую горькой прелью прошлогоднюю солому.

Мальчишка обошел вокруг телегу, оглядел колеса, хотя они исправно стояли на своем месте, и начал неторопливо затягивать подпругу.

— Ну что, поедем? — спросила мать.

— И не подумаю! Чего это ради?

— Вы же за нами приехали или как? — смутилась мать.

Мальчишка ответил не сразу. Наморщил узенькие беле­сые брови, озабоченно поглядел на часы, которые висели возле станции на высоком столбе, и сказал:

— Обождем еще чуток. Скоро сорок третий придет... Ну и новости! Торопил, говорил, что надо ему поскорее везти в Козюркино кино, а теперь...

— Приедет еще кто? — спросила мать.

— Может, и приедет, В общем, подождем... Мальчишка бросил мать и Ваняту и снова пошел на стан­цию.

Сорок третий, о котором говорил мальчишка, пришел только через час с четвертью. Он постоял минуту, коротко просигналил и помчался дальше.

Вернулся мальчишка один. Был он чем-то озабочен и рас­строен. Не глядя на седоков, прыгнул в телегу, щелкнул вож­жами по лошадиным бокам и протяжно, хрипловатым, простуженным басом сказал:

— Но-о-о!

Застучали, запрыгали по серым горбатым камням коле­са. Потом мостовая окончилась, потянулась вязкая, размы­тая дождями полевая дорога.

— Вас как зовут? — спросила мать угрюмого возницу.

— А так и зовут — Иваном... У тетки Василисы остано­витесь, что ли?

— У нее, Ваня... Как вы там живете в колхозе?

— Ничего, живем, — не оборачиваясь, ответил мальчиш­ка. — На одном месте топчемся. Топтунами в районе задраз­нили. Ужас!

Мать удивленно подняла брови, подумала о чем-то своем и спросила:

— Чего ж это вы... топчетесь? Кругом люди вон как ста­раются... Не знаешь?

Возница в комбинезоне поглядел на кончик кнута и серьезно, будто о чем-то давно решенном, сказал:

— Тут дело ясное — оргвопрос!

Ванята сидел молча. Ему не нравился ни мальчишка, ко­торый оказался его тезкой, ни то, что мать называла его на «вы», будто какую-то важную птицу.

Ванята вспоминал Гришу Самохина, сравнивал с новым знакомым. Гриша был настоящим другом. Подарил ему крю­чок, проводил до самой станции и вообще обещал писать и никогда не забывать.

Тут даже сравнивать нечего! Если человек, так сразу видно, что он человек.

Погруженные в свои мысли, Пузыревы ехали молча, Скрипели колеса, отрывисто, будто кто-то щелкал языком, чавкала копытами лошадь, месила густую дегтярно-черную грязь.

— Чего же это у вас не ладится в колхозе? — снова спросила мать. — Председатель, что ли?

— Председатель сейчас ничего, — ответил мальчишка. — Из Тимирязевки прислали... — Тезка Ваняты взмахнул кну­том и добавил: — Вот парторг вернется, вместе с председа­телем колесо вертеть будет. Он, парторг, кое-кого прижмет... это уж точно!

— А где он, парторг ваш? — спросила мать.

— В больницу умирать повезли, — просто, чуть понизив голос, ответил возница. — В областной центр.

— Это как же — умирать? — удивленно спросила мать. — Ты чего выдумываешь?

— Я не выдумываю. Его третий раз возят. У него... —

Мальчишка поглядел на Ваняту и замялся.— Болезнь, в об­щем, у него... Возят-возят, а он все удирает.

— Ну, а сейчас как? — смущенно спросила мать.

— Все то ж. Фельдшер давеча к отцу приходил. Гово­рит, теперь насовсем увезли.

— Помрет, значит?

Мальчишка резко обернулся. На тонкой загорелой шее напряженно вздулась жила.

— То есть как это помрет? — строго и недовольно спросил он.

— Ты ж сам говоришь...

— «Говоришь, говоришь»! Мало чего наболтают... Я б этому фельдшеру!.. — Мальчишка озабоченно подергал вож­жами и тихо, так, что Ванята едва расслышал, произнес: — Верне-о-тся! Обратно сбежит наш Платон Сергеевич...

За поворотом дороги, там, где кончалась лесная полоса, показались избы Козюркина. Деревня засела меж двух от­логих холмов. Внизу петляла небольшая речка. В темной во­де мерцали серебряной подкладкой листья густой, разрос­шейся по берегам лозы.

Мальчишка ткнул куда-то в сторону кнутовищем и ска­зал:

— Во-на тетка Василиса бежит. Видите?

По дороге, выбирая сухое, вприпрыжку бежала полная женщина в красной косынке. Вскоре она подбежала к теле­ге, распахнула руки и кинулась к Ваняте.

— Ах ты ж боже ж мий! — запричитала она. — Ах ты ж Ваняточка мий! Ах ты ж риднесенький!

Выпустив Ваняту, тетка Василиса принялась за мать. Когда первый прилив радости прошел, она запрыгнула в те­легу, ткнула в спину мальчишки толстым коротеньким паль­цем и крикнула:

— Та чего ж ты стоишь? Та гони ж ты ее проклятую!

Свистнул кнут, и телега, кренясь и грохоча, помчала в Козюркино.

Вот и тетки Василисина изба. Камышовая, тронутая бар­хатной зеленью крыша, узенькие окошки, дверь из двух по­ловинок — нижней и верхней. Тетка Василиса погремела де­ревянным засовом и раскинула двери настежь.

— Та чого ж вы тут стоите? Заходьте, дороги гости!

Перво-наперво тетка Василиса показала свое жилье. В од­ной комнате стояли кровать с рыхлой горой подушек, диван с выпиленным на деревянной спинке сердечком и комод, лихо разрисованный под орех.

На комоде ютились фотографии в облупленных рамках. В зеленом стеклянном шарике безнаказанно плавал лебедь с расплющенным клювом. В красном углу, обвитый рушни­ками, висел портрет Тараса Шевченко в барашковой шубе и шапке.

Тетка Василиса стояла возле притолоки; утопив палец в щеку, ревниво наблюдала за гостями. Мать обошла комна­ту мелкими шажками. Похвалила и подушки с мелкой кру­говой прошвой, и рушники, и вообще все, что бросилось в глаза и что надо было отметить и оценить.

Тетка Василиса расцвела. Начала объяснять, кто снят на карточках и какие родственные корни связывают этих лиц с Пузыревыми. Ванята рассеянно слушал рассказ о тет­ки Василисиной родословной, украдкой щелкал пальцем по зеленому шарику с водой. Лебедь неторопливо раскачивался и кланялся Ваняте.

Из спальни тетка Василиса повела гостей в другую ком­нату. Весь левый угол ее занимала плита с глиняной лежан­кой. Слева и справа возле стенок стояли две кровати. Види­мо, специально приготовленные для Пузыревых, а возле окна — накрытый снедью стол. Еды на нем была прорва: и нарезанное мелкими ломтиками сало, и яичница с потуск­невшими желтками, разрезанная поперек квашеная кочан­ная капуста... В центре стола мерцали бутылки с белым и красненьким.