В арестантской станичного правления уже лежали на полу дагестанцы, оставшиеся в станице. Завывая от боли, бился, стараясь развязать туго стянутые руки, их черноглазый мальчонка. Щелкнул замок, заскрипела дверь на ржавых петлях. В арестантскую бросили и привезённых горцев.

Шум у правления нарастал. Казаки окружили правление плотным кольцом. В толпе были выборные старики. Они требовали собрать круг. Атаман и участковый начальник вышли на середину круга и стали успокаивать стариков, доказывали, что виновников надо отправить в Армавир, где их допросят и будут судить.

— Знаем, как их там допросят! — кричали из толпы — Подержат, получат взятку и гайда на все четыре стороны!

— Чего там допрашивать, самосудом допросим!

Старики подались вперёд. Разъяренные казаки хлынули за ними к арестантской. Дверь с петель была сорвана. Арестованных схватили, потащили в круг. Толпа бесновалась долго. Горцев били до тех пор, пока от них не осталось страшное кровавое месиво.

А в это время в арестантской, сжавшись в комочек, оцепенев от страха, сидел мальчонка. О нём вспомнили только ночью, когда удовлетворённая жаждой мести толпа покинула площадь. К атаману подошёл Илюха Бочарников.

— Ты вот что: отдай мне дитё дагестанское, Евсей Иванович! Выкрестом сделаю его, может, господь грехи сбавит.

— Возьми! — атаман кивнул головой. — А завтра пораньше договоримся с попом и окрестим, а то убыот и его. Мальчишка‑то ни при чём.

Так хитрый Илюха завладел мастером, умеющим и паять, и лудить медную посуду. И стал он после того поговаривать, что откроет мастерскую…

Из Армавира, от начальника Лабинского отдела, приехала в станицу следственная комиссия. Искали зачинщиков расправы, но не добились никакого толку. Составили акт с показаниями свидетелей о том, что горцы пытались бежать и первыми бросились на казаков с обнажёнными кинжалами, за что поплатились жизнью.

Летом станица просыпалась ещё до рассвета. Едва Умолкали первые петухи, как начинали мычать на базах коровы, зовя хозяек. I де‑то играл рожок пастуха. Хлопали калитки, скрипели телеги.

Рябцевы выпросили у Рыженковых пару быков и спозаранку выехали на двух мажарах за сеном на дальние участки.

Еще по–настоящему не проснувшись, протирала сонные глаза старшая сестра Мишки Рябцева Ганка, потом она забралась на мажару и прикорнула на хрустящей охапке свежего сена. Мишка привязал её быков к задку своей мажары и выехал со двора.

Глубокую балку — половину пути к сенокосам — переезжали, когда солнце огромным красным шаром уже выкатилось из‑за горизонта. Высоко взвились в небо жаворонки и зазвенели серебряными колокольчиками. Беспорядочно взмахивая лохматыми рыжими крыльями, со стога на стог, подальше от дороги, перелетел степной орёл. Мажары скрипели и повизгивали несмазанными деревянными колёсами, подскакивали дробины, гремело подвешенное к задку жестяное ведро. Быки нет–нет да и сворачивали в сторону, пытаясь дотянуться до жёлтых цветов донника.

— Цоб–цобе!.. Куда вас тянет нечистая сила! Цоб-. цобе! — покрикивал Мишка, сидя на перемычке передней мажары.

Быки понимали, чего хотел от них человек, и неторопливо сворачивали на торную дорогу.

Миновали широкую балку. Вдали замаячил укрытый зеленью садов хутор. А вокруг — степь. Ровная, широкая, необъятная, никогда не паханная степь.

Солнце стало припекать голову и спину Ганки. От тряски и неспокойного сна у неё разболелась голова. Она поднялась, роговым гребешком почесала в кудрявых волосах и крикнула:

— Эй, братка! Давай завтракать!

Мишка обернулся:

— Ну што же, давай поедим! Это дело я одобряю! Он развязал торбу, достал хлеб, сало, пирожки с творогом. Старый круторогий бык засопел, видно, почуяв, что хозяева готовятся к завтраку, и неожиданно круто повернул, потащив за собою своего ленивого напарника пощипать зелёной травы.

— Стой! Едят тя мухи с комарами! — соскакивая, закричал Мишка, ловко схватив быка за рога.

Животные шумно вздохнули. Мишка засмеялся:

— Ну, раз свернули, отдыхайте, рогатые. — Он снял ярма и отогнал быков в траву.

Ганка, опершись спиной на дробину, ела, задумчиво оглядывая степь. Сюда она приехала впервые. До того сенокосы Рябцевы получали в другой стороне от станицы.

— Погляди, Мишка, море впереди качается!

— То не море! То Птичье озеро от жары играет. Вон гляди, гляди! Белые курганчики поплыли, а вот вытянулись, опять растаяли. Это соль собирают на озере, а в воздухе как в зеркале все отражается. Одним словом, мираж.

— А воды много в озере? Купаться будем?

— Воды много, да для купания непригодная: как искупаешься — в солёную воблу превратишься. Говорят же тебе — соль там сгребают. За лето вода выпарилась, и соль оседает.

— Ну, поехали, а то не успеем к вечеру домой вернуться.

Мишка торопливо приподнял ярмо, сестра подогнала быков поближе, умные животные привычно вытянули шеи. И снова заскрипели мажары по степи, слегка подпрыгивая на кучах свежих кротовин.

— Ну, вот и наши стожки! Видишь какие! Маленькие, лёгкие. На этой делянке немного сена накосишь, одни солонцы.

Сестра встала на мажаре и, держась за дробину^ козырьком прикрыла глаза от слепящего солнца.

— А вот там, подальше, гляди, Мишка, какие‑то стога. Чьи же это?

— Это Ковалевых. Им завсегда лучшие сенокосы достаются. Небось землемер не одну четвертуху водки за то выпивает. Костюха хоть кого обработает.

Девушку мало трогали хозяйские сетования брата. Увидев яркие маки, она бросилась их собирать, лакомилась стебельками баранчиков и сочным горьковатым молочаем, пока брат не подозвал её.

Неторопливо навили возы пахнущим шалфеем и полынью сеном, крепко затянули верёвками, придавив посредине длинными рубелями[8]. Девушка села на передний воз. «Цоб!» — звучно вскрикнула она. Быки выгнули хребты, и воз, скрипя и колыхаясь, въехал на дорогу. Следом, ведя быков за налыгачи, пошёл Мишка.

Ганка, думая о чём‑то своём, девчачьем, голосисто выводила:

Быки медленно переставляли ноги, время от времени вздрагивая кожей и отмахиваясь хвостами от надоедавших мух. Почуяв, что за ними никто не следует, быки круто свернули в сторону, к траве.

— Цобе! Цобе! — пронзительно вскрикнула Ганка, оборвав песню.

Но старый, своенравный однорогий бык рванул ярмо и почти бегом потащил за собой напарника. Подвернулась люшня, воз заскрипел, пошатнулся и стал медленно валиться на бок.

Видя, что ей не удержать падающего воза, Ганка кубарем скатилась с него. Почуяв неладное, быки остановились, а туго увязанный воз медленно перекинулся на обочину дороги. От досады Ганка всплеснула руками, плюхнулась в густой придорожный бурьян и заплакала.

Быки понуро стояли и виновато вздыхали. Сзади послышался скрип второй мажары.

Мишка тревожно искал глазами сестру, испугавшись, что её могло придавить возом, но, увидев её в бурьянах, стал упрекать:

— И куда ты гляделки свои задевала? Чего ревёшь теперь? Поднимайся! — Он потянул её за кофту.

Ганка поднялась злая, красная, вся в репьях. Мишка рассмеялся. Когда мажара была освобождена от сена и поставлена на место, Мишка приложил правую руку к щеке и по–бабьи визгливо пропел:

Сестра, смеясь, полезла на мажару принимать сено, которое Мишка стал ловко подавать навильниками. Стожок быстро был подобран и увязан.

И снова, как две большие черепахи, поползли по степи мажары. Тихо и жарко. Ни одна былинка не шелохнётся, разве только качнёт её толстобрюхий богомол, ловко хватая зазевавшихся мошек.