Тарас свесил голову с печи.

— По Гашке этой давно плети плачут. Вредная баба! Ну, а казаков не берут?

— Какое там не берут! По заборам расклеены приказы: от 18 до 50 лет забирают в свою армию. Папашку моего уже вызвали, да не возьмут — кила у него. Пять овец кому‑то отвёз, — смеясь, прибавила Нюрка и тише добавила: — Говорит, из Хамселовки все мужики в горы подались, чтоб белым не служить.

Алена всплеснула руками.

— Господи, а в горах‑то што? Дом родной — штолича? Ведь леса непроходимые, звери лютые. Рази они там долго продержутся? Переловят их белые и выдушаг, как кур.

— Всех не переловят. А лучше в лесу, чем на виселице, — вздохнул Тарас. — Теперя, может, где‑то там в ущельях, в лесах дремучих и наш Митька укрывается. Ведь говорят же, што Мишка его видал возле Невинки.

Алена заплакала:

— Чего он там не видел? Мишке сбрехнуть — раз чихнуть! Раззвонил, не знай чего.

Она подошла к окну и стала глядеть на юг, на зубчатую цепь гор. Темная кромка вековых лесов оттеняла снежные вершины.

— Ой, господи, может, там наш сынок Митюшка?

Тарас закашлялся и стал размышлять вслух:

— Может, там, а может, с белыми явится. Разве теперь угадаешь. Мишка не сбрехал, что Кубанский полк, как возвратился с турецкого фронту, весь сдался красным под Невинкой. Хто умнее был — ноги на плечи да по домам. А вот Митька не заявился. Ума, видно, не хватило на это дело.

— Брешет твой Мишка! Брешет, — запальчиво выкрикнул дед Заводное.

Он не мог допустить, что его внук у красных.

— Ну и хорошо, что Митя домой не явился, — подала свой голос Нюра. — А явился бы, заставили красных ловить. Мобилизовали бы его белые. А Мишка тоже от войны не отвертелся — к Шкуро в карательную сотню попал, да ещё десяток шомполов получил за то, что на чердаке отсиживался.

— Во–во! Такому шарлатану, как Мишка, не впервой плети получать. Он с детства, стервец, отчаянный!

Тарас, кряхтя, слез с печи. Сел на лавку, стал смотреть в окно. Вся семья стояла и, глядя на белеющие вершины гор, гадала о судьбе Митьки.

Тарас в раздумье проговорил:

— Нашему Митьке место с кадетами. По нашему положению ему не место с босяками.

Нюрку всю передёрнуло от слов свёкра. Она метнула на него недобрый взгляд.

Дед поддержал сына:

— Што правда, то правда! Эти революции долго не удерживаются. Вон в пятом грду чем кончилось для урупцев? Поддержали бунтовщиков и в Сибирь попали.

Думается мне, что наш Митюшка у белых. Вот плюнь на меня, если унучек не вернётся домой с золотыми погонами!

Нюра дёрнула губами, стараясь скрыть усмешку, и тихо возразила:

— Теперя, дедушка, до золотых погонов дослужиться нетрудно. Стоит попасть в «волчью» сотню Шкуро — погоны есть. Как поглядишь, сколько теперя разных прапоров по улицам шатается — палку кинь в собаку, в прапора попадёшь. А толку? Этих прапоров тоже колотят, как зайцев. Уж лучше нехай наш Митя в горах переждёт, пока эта кутерьма уляжется.

А мать Митьки, казалось, не слушала, о чём говорят вокруг. Она немигающими глазами все ещё глядела вдаль, будто там, в синеющих непроходимых лесах, видела она своего сына. Затуманились её глаза, и одна за другой по дряблым щекам покатились слезы.

Холодный дождь хлестал по лицу всадника. Храпя, лошадь упорно шла навстречу ветру по косогору. Там впереди где‑то должны были быть кошары. Но за серой завесой дождя ничего не было видно.

Всадник не понукал измученного коня. Стараясь укрыться от дождя, он натягивал на голову ветхий башлык. На нём не было ни бурки, ни шинели, а чекмень из серого домотканого сукна насквозь промок. Лошадь неожиданно ткнулась в высокую плетнёвую изгородь и заржала, всполошив на кошаре собак.

Но, видно, собакам не хотелось вылезать из тёплых соломенных нор, и они вскоре умолкли. Почти свалившись с лошади, всадник устало закинул повод на кол, вытянул из плетня палку поувесистее, чтобы отбиваться от собак, и уверенно пошёл к знакомому половню. Тут уже собаки не утерпели. Они закружились вокруг вошедшего в ограду, старались ухватить его за ноги.

— А ну замолчи, Барбос! Катун, пошел! Вот я тебя огрею!

Собаки, узнав человека, закрутили хвостами. Только какой‑то щенок–несмышлёныш продолжал заливаться звонким лаем.

Нащупав щеколду, человек рывком открыл широкую дверь.

В углу половня чиркнула зажигалка. Желтый язычок загоревшегося фитиля осветил обветренное лицо Яшки–гармониста, недавно поступившего к Заводновым в чабаны.

— Хто эта? — послышался его хриплый спросонья голос.

— Своих перестал узнавать? — вопросом ответил ночной гость, снимая карабин.

Яшка зажёг каганец, подложил в него бараньего сала и, по–прежнему не узнавая вошедшего, подозрительно покосился на него.

А тот раздевался, бросил на солому пояс с браунингом в кобуре.

— Ты што же молчишь? — нерешительно заговорил Яшка. — Зашел в чужие хоромы и ни гу–гу! Кто будешь, зачем пожаловал?

— Хоромы! С каких это пор, Яшка, ты обзавёлся своими хоромами? Значит, и взаправду не узнаешь? Это борода виновата.

— А–рхип–л Алексеевич! Вот это гость! Да ты садись, садись, вот сюда, на скамью присядь!

И Яшка засуетился. Стянул с Архипа вконец размокшие сапоги, притащил сухую бекешу и валенки.

— Подожди, Архип, не одевайся. Давай я тебя разотру как следует! А то дрожишь, как цуцик! Яшка вытащил из угла узкогорлый кувшин. По половню разлился запах тёплого самогона.

— Ах ты господи! Еще не остыла живительная! — похлопал по кувшину Архип.

— Ну, конечно, што и говорить, живая вода! Из кавунов целый день гнал, благо, работы не было.

— Ну, так наливай, чего же тянешь! Наливай, друг сердечный!

По большой жестяной кружке забулькала мутноватая жидкость. Архип большими глотками выпил до дна и тут же плюхнулся в сено.

— Хорошо! Теперь растирай до поту, чтоб кости хрустели!

— Это мы могем! Могем!

И Яшка засучил рукава.

Разморенный самогоном и согревшийся под крепкими руками Якова, Архип уснул богатырским сном.

Яшка вышел из половня, отвязал коня Архипа и завёл его в боковушку для лошадей. Конь, продрогший не менее своего хозяина, понурив голову, дрожал мелкой дрожью. Яков расседлал его, снял потник и спрятал под ясли. Потом скрутил тугой жгут из мягкого сена и начал обтирать коня, крепко похлопывая ладонью по спине и бокам.

— Самогону, дружок, и тебе бы надо дать, а вот не знаю, полагается ли он коню или нет?

Он набросил на спину коня овечью шкуру. Потом принёс большую охапку сена и положил в ясли.

— Овса не дам, не прогневайся! Отдохни, а то на ноги сядешь. К утру принесу. Ну, отдыхай, вояка! Отдыхай! Эх, времячко, и коням покоя нетути!

Конь вздохнул, встряхнулся и принялся жевать пахнущее чабрецом и шалфеем сено.

До утра Яшка не мог заснуть, ворочался с боку на бок. «И чего это он так внезапно появился, — думал он об Архипе, — что случилось?»

— Ты что, вертухаешься? Блохи кусают, что ли? — вдруг спросил Архип.

— А–а! Проснулся! Ну, тогда рассказывай, как там в лесу? А я завтрак приготовлю.

Сполоснув руки и протерев глаза измызганным старым рушником, Яков стал разжигать кизяки в печурке. Из большой засаленной торбы достал кусок баранины, для запаха обжарил её на огне и бросил в котёл.

Архип быстро надел просохшее белье, натянул бекешу Якова и подсел к нему.

— Так, значит, теперь ты у Заводновых чабануешь?

— Приказ нашего батьки–атамана выполняю, —улыбнулся Яшка. — Кутасов‑то ко мне на кошары заглядывает. Правда, давненько что‑то не было.

— Кутасов теперь далеко в горах. К тебе теперь буду заглядывать я, — сказал Архип. — Ты в станице часто бываешь?

— Редко.

— Вот это плохо.

— Чем же плохо?

— Да ведь слепой ты здесь, ничего, что в станице делается, знать не можешь.

Яшка лукаво усмехнулся.

— Ну, нет! Может, не все, а кое‑что и до меня доходит. Есть у попа в услужении деваха. Катериной зовут. Она часто заглядывает ко мне сюда, А в поповском доме чуть ли не каждый день гости. Аркашка, сын попа, карателем заделался. А тут ребята из ближнего леса поплясать под мою гармонь приходят. От меня кой–какие вести и баранину в лесок переправляют.