Девки охнули.

— Да ты с ума сошёл, Яшка, — возмутилась Аксютка, —брешешь ты много, гляди, как бы тебя за язык не потянули.

Яшка рассмеялся:

— Так я же все это в шутку говорю. Эх, ладушки вы мои! Одни вы теперя, парни все воюют!.. Вот я вас и веселю.

Он вскинул гармонь, растянул мехи и, подмигнув дочери Карпухи, заиграл «барыню». Гулька подбоченилась, сверкнула цветными камнями перстней и стала притопывать. Аксютка, подпевая, била в ладоши, но из головы у неё не выходили Яшкины слова о Христе.

Позже, в церкви, Аксютка вглядывалась в печальные черты Христа распятого, удивительно напоминающего лицом портного Янкеля.

Встретив Якова на очередной гулянке, Аксютка покачала головой:

— Ах, Яшка, Яшка! Беспутная твоя голова! Нарушил ты во мне веру. Так и кажется, что в церкви изображён портной Янкель, а не бог.

Яшка расхохотался:

— Вот не думал я, что в точку попал. А и вправду Янкель дюже на Христа похож. Ну и Аксютка, ай да умница!

У Аксютки просияли глаза. С того разговора она Стала думать о весёлом хромоногом гармонисте.

Но на Якова навалилось в эту пору столько срочных тайных дел, что ему некогда стало ходить на гулянки.

В Ново–Троицкой из зажиточных казаков и сочувствующих белым и просто из любителей лёгкой наживы организовался отряд добровольцев для «волчьих» частей Шкуро. Их погрузили в поезд и повезли в Ставрополь. Но до места формирования частей поезд не дошёл. Он был спущен красными под откос близ станции Изобильная. Жертв было много. После этого случая станица насторожилась, и богатеи уже побаивались открыто показывать свои симпатии белым.

В станицу прибыли генералы Шкуро и Покровский, которые решили выразить своё соболезнование родителям погибших добровольцев. Атаман волновался. Участковый устраивал обыски в Хамселовке.

— Найду хоть один кинжал, хоть один гаечный ключ — весь посёлок сожгу без остатка! Всех перевешаю! — грозился он.

На станичном сходе Шкуро, похлёстывая нагайкой по голенищам зеркально начищенных сапог, нетерпеливо расхаживал среди окруживших его выборных стариков.

Новоиспеченный генерал гнусавил:

— Господа казаки! Мы, спасители единой, неделимой России, призываем вас гуртоваться и выступить за спасение чести казачьей! Кто не знает о храбрости и верности старолинейцев–казаков!

Потом со слезой в голосе он выразил своё соболезнование по поводу гибели казачьих сынов–добровольцев.

На сходе было вынесено постановление «считать почётными казаками станицы Ново–Троицкой Шкуро и Покровского, с выделением им участков из фонда целинных общественных земель по сто десятин каждому».

Возвращаясь со сходки, Карпуха Воробьев с усмешкой сказал Шкурннкову:

— Слыхал, кум, как генерал по–благородному балакает!

— Ну и что ж! — поморщился тот. — Русский русского поймёт! Говорят, храбрец он большой. С турками по–геройски дрался.

— Герой‑то он герой, а вот насчёт десятинок как будто не дурак. Ишь, землицей запасается! Если это каждый генерал–скороспелка оттяпает по сто десятинок целины с нашего двора, так нам негде с тобой и выпас держать.

Шкурников безнадёжно махнул рукой:

— Всё пошло к чёртовой матери, прости господи! Вон теперь и черноморцы[14] на нашу старолинейскую землю полезли! Всем панами быть хочется. Только что поделаешь — когда волк за спиной, и чужой кобель другом покажется! Может, хоть этот плюгавый Шкуро красным голову свернёт. За такое дело казаки любой станицы ему сотню десятин не. пожалеют.

А в другом конце станицы, шагая со схода на Козюлину балку, Матюха Рыженков, ухмыляясь в бороду, тоже говорил о генерале Шкуро.

— Умный этот Шкуро, ишь как ловко придумал! — Матюха подтолкнул плечом Костюшку Ковалева. — Линейцев в армию себе заберёт, воевать заставит и линейской же землёй попользуется! Да–а! Этот не прогадает, для него и война — пожива! В общем — шкура, шкура и есть!

Осторожный Костюшка дёрнул его за полу бешмета и оглянулся по сторонам:

— Ты, кум, потише! За такие слова этот Шкуро с тебя, пожалуй, шкуру сдерёт и с того, кто тебя слухает.

Вскоре поползли на вокзал фуры, тяжело нагруженные пятииудовыми мешками с пшеницей, а рядом по обочине тянулись мобилизованные в войска Деникина «добровольцы».

А потом по станице невесть откуда разнёсся слух, что Деникин заключил с Англией договор, что вся кубанская пшеница пятнадцать лет подряд будет отправляться в Англию и Америку как оплата за обмундирование и оружие. Говорили ещё, что скоро и в Ново-Троицкой будут власти по амбарам шарить, выгребая хлеб для заграницы.

Карпуха Воробьев встревожился за свои амбары, забитые зерном.

— Вот оно к чему идёт! — бушевал он. — Зальют нам эти союзнички сала за шкуру. Истинный бог — залыот!

Беспокоился и Илюха Бочарников:

— От своих, русских, прятали хлеб, а тут не спрячешь, нет! Вызовет Евсей Иванович и тихонько скажет: «Ну, Илья Иванович, сколько десятин ноне у тебя было засеяно?» — «Ну, скажем, двадцать!» — «Ага, — скажет Евсей Иванович, — тогда давай два вагона пшеницы в благодарность ооюзникам–мериканцам! А сам и дулю с маком пожуёшь!»

В кучке казаков, собравшихся на углу у двора Ковалевых, послышался невесёлый смех. Матюха Рыженков ссутулился и горестно покрутил головой.

— Ага, молчишь, кум? — не унимался Илюха. — А я так думаю, что пускай лучше сами мериканцы такую вот пищу жуют!

И Илюха свернул дулю из длинных сучковатых пальцев, поднёс её к носу Матюхи. Вокруг загоготали. А Матюха отвёл его руку и решил:

— Не иначе как надо прятать хлеб. А куда такую уйму спрячешь? Куда? — Потом он вдруг свирепо зашевелил своими рыжими усами и рявкнул на Илюху: — А ты иди участковому Марченко дулю свою суй!

— Га–га–га! — зло смеялся Илюха, не обращая внимания на Рыженкова. — Видали такое? Кубанского хлеба захотели. Это они своим бабам на откорм. Говорят вить, англичанки да мериканки страсть какие худые, кожа да кости, как жерди. Едят свой хлеб, едят, а он как в провал идёт, никак не поправляются они от этого хлеба.

— Да ну? — удивился Костюшка Ковалев. — Неужто есть такой хлеб?

— Ей–богу, правда! Он, мериканокий хлеб, што твоя вата, от него только живот пучит, а пользы ни–ни! Один дух прёт! А у англичан хлеба всегда не хватало!

— Значит, кошкам под хвост погонит наш хлеб генерал! Шутки дело! Пятнадцать годов батрачить на ентих собак, мериканцев! Не выйдет! Истинный бог, больше четырёх десятин в эту осень не запашу. Нехай они пропадом пропадут союзнички! — заерепенился рыженков.

Его поддержали дружным невесёлым смехом.

— Га–га–га! Вона они, дела какие! Да–а!

Кто‑то, может и сам Илюха Бочарников, сообщил про такие разговоры атаману. Евсей Иванович долго сопел и хмурился, обсуждая этот вопрос с Марченко.

— Оно понятно, если и дружок тебе в карман полезет, то караул закричишь! — хмуро проговорил атаман.

— Это хорошо, если только закричат! А ежели этому самому другу… да по сопатке? — сказал участковый.

— Как бы не погрели рук на этом деле большевички!

Станичные власти посоветовались и решили сделать вид, что не было таких разговоров, и никуда о них не сообщили.

Выполняя задание красных, Яшка усердно угождал новым хозяевам. По утрам ждал выхода батюшки, руку ему целовал, старательно чистил Аркашке коня. При случае ругал большевиков, проклинал их и говорил, что из‑за них и честным иногородним доверия нету.

Поп не мог нахвалиться новым работником.

После покрова Яшка с двумя подводами следом за батюшкиным шарабаном разъезжал по станице. Собирал новину: зерно, яйца, сало, кур. Он ругал скупых и нерадивых к церкви казаков, вылавливал для попа лучших кур и приговаривал:

— Жертвуй богу, да не скупись…

Но часть муки, сала, душистых домашних колбас не доходила до поповского двора, а оказывалась в руках верных друзей. Они ночью переправляли продукты на заводновские кошары. Теперь там чабановал свой человек.