Профессор, который всегда предпочитал соблюдать осторожность, не стал большеспорить. Выразив своё сожаление по поводу того, что эти безумцы так и не поняливсех благ, которые им несла цивилизация, он стал готовиться к отъезду.

Перед тем как покинуть остров, профессор все же попросил жителей разрешитьсфотографировать их в последний раз.

Туземцы с удовольствием согласились выполнить его просьбу и, сгруппировавшись,приготовились к фотографированию. Мне сразу вспомнился тот день, когдапрофессор впервые снял их. Разница во всем была настолько разительной, что мнеот души стало жаль бедняг. А поскольку я был также причастен к ихперевоспитанию, то от всего сердца попросил у Аллаха прощения. Во-первых, ихстало меньше численно. Во-вторых, люди изменились до неузнаваемости: хотямногие теперь были одеты в платья, обуты в туфли (а один туземец даже напялилна нос какие-то страшные очки), но все они, мужчины, женщины и дети, походилина мертвецов, вышедших из могил. Куда исчезли свежесть лица, бодрость, широкиеплечи? Где прежние непринуждённость, беззаботность и чистосердечность?! Теперьна нас смотрели хмурые, бледные лица, погасшие глаза; костлявыми руками людиобнимали слабые колени; они напоминали больных, ждущих своей очереди переддверью равнодушного врача…

Наконец наступил день отъезда.

Ранним солнечным утром без всяких торжественных церемоний туземцы выдали намнемного воды и провизии, погрузили в лодку и, оттолкнув её ногой, предоставилинас воле Аллаха.

Четверо суток мы болтались в открытом море и боролись с волнами. Я уж не будуописывать всего того, что нам пришлось пережить и перечувствовать. Скажутолько, что, если бы не запасы водки и вина, оказавшиеся в нашей корзине, мыдавно стали бы пищей для рыб.

Но, к счастью, на пятый день, к вечеру, нас заметил и подобрал капитанголландского судна, перевозившего перец из Гвинеи в Европу. Через семь недельмы благополучно высадились в Гамбурге.

Весть о возвращении профессора мгновенно разнеслась по всему миру.Поздравительным телеграммам и письмам не было конца. Надо было видеть, какгазеты расписывали приезд профессора и с каким восторгом народ приветствовалего!

Не отдохнув ещё как следует после столь тяжёлого путешествия, профессор сразуприступил к подготовке целой серии лекций об открытии «Атлантиды», о блестящихрезультатах своих благотворительных мероприятий в области просвещения ивоспитания жителей острова и о полном приобщении аборигенов культуре ипрогрессу. В подтверждение этого профессор выпустил на разных языках пятитомныйтруд со множеством фотографий, мгновенно разошедшийся в тысячах экземпляров.

Но одно обстоятельство мне показалось весьма странным. Как в лекциях, так и вназванной книге и в многочисленных статьях, напечатанных впоследствии в газетахи журналах крупнейших стран, содержалась одна ошибка, которая, учитываяисключительную точность и добросовестность профессора, очень удивила меня.Ошибка эта заключалась в том, что последний снимок, сделанный профессором наострове, он выдавал за первый, объясняя при этом: «Вот какой жалкий вид имелэтот народ вначале». И наоборот, нашу первую фотографию он представлял какпрощальный снимок в качестве неоспоримого доказательства своего полнейшегоуспеха в деле спасения и приобщения к культуре жителей острова. Мнепредставляется, что виной тому был склероз, развившийся, видимо, у профессора сгодами. Нельзя же предположить, что ошибка была допущена сознательно.

Во всяком случае, пусть сам Аллах вознаградит достойного учёного! Ведь людей,подобных ему, мало в нашем мире. И действительно, я нигде и никогда не встречалдругого такого доброжелательного и гуманного человека.

Он с таким рвением печётся о морали и нравственности, что его так и прозвали«Моралистом». Господин Моралист один из знатных и почтенных мужей нашейстолицы; его очень уважают и почитают и в правительственных кругах, и средипростых смертных. Получив в наследство кругленькую сумму, он вскорости весьмауспешно приумножил её (и только одному аллаху известно, какими путями емуудалось это сделать).

Двери его дома всегда открыты: поток просителей, деловых людей и гостей никогдане прекращается. Назначение министров, выборы депутатов парламента и сотнидругих не менее важных дел решаются только с его ведома и с его помощью. В егодоме заключаются важнейшие сделки, принимаются ответственнейшие решения — прямокак в министерстве. И каждое такое дело не только прибавляет ему славу иавторитет, но и увеличивает его капитал.

Конечно, его не зря величают Моралистом: слово «мораль» просто не сходит с егоуст и он не упустит случая, чтобы не поразглагольствовать на темы морали. Он неустаёт твердить, что всякое общество зиждется только на морали, чточеловеческая нравственность — вот смысл и цель каждой религии, и истинноблагочестив лишь тот, кто обладает высокими нравственными качествами.

Он знает наизусть несколько мистических строк наших поэтов-классиков и приводитих кстати и некстати. Особенно ему полюбилась строка Саади: «Благочестие — нечто иное, как служение народу». Шутники часто подсмеиваются над ним, утверждая,что когда он перебирает чётки, то вместо молитвы читает двустишия онравственном совершенстве человека.

Над входом в его дом каллиграфическим почерком начертаны золотые слова: «Жить —значит творить добро!» На всех дверях и стенах своего дома он повесил винкрустированных рамках изречения из Корана или афоризмы известнейших поэтов.Все эти надписи утверждают первостепенное значение этики и высоконравственныхпринципов:

«Человечность превыше всего»;

«Делай добро и не вспоминай о нем»;

«Не обижай даже труженика-муравья» — и все в таком же духе.

Хорошо помню, как однажды я был у господина Моралиста по какому-то делу и вкомнату вошёл его младший сын, мальчик лет десяти — двенадцати. Он попросил уотца разрешения вместе со слугой пойти в кино, и вместо ответа господинМоралист, не обращая внимания на присутствующих, погрузился в столь длительноераздумье, что казалось, будто он решает уравнение, по крайней мере, с четырьмянеизвестными.

— А фильм морально выдержан? — наконец спросил он.

— Да, папа,— ответил сын,— говорят, фильм морально выдержан от начала до конца.

Ответ, однако, не убедил отца, и лишь после того, как слуга клятвенно заверилего, что фильм действительно не вызывает никаких сомнений с моральной стороны,отец отпустил мальчика.

Говорят, он так измучил нравоучениями слуг, что один из них, не выдержав,однажды сказал хозяину:

— О господин, я поступил сюда работать и зарабатывать на хлеб. Если бы мнехотелось слушать проповеди, я предпочёл бы шахскую мечеть.

Одним словом, господин Моралист шагу не ступит, не измерив его по шкале морали,и вздоха не сделает, не подумав прежде о нравственной стороне такого поступка.И горе тому несчастному, кто хоть на йоту осмелится отступить от прямого путиморального благочестия.

У господина Моралиста был один слуга — исфаханец. Узнав, что я его земляк, онкаждый раз, когда я бывал в гостях у его хозяина, всячески старался услужитьмне: чистил мои ботинки, подавал трость, хлопотал, чтобы мне принесли свежегочаю. Это был красивый парень лет тридцати, очень скромный, с хорошими манерами.Единственно, что портило его внешность,— это большой шрам от пендинской язвыпосреди лба (впрочем, на мой взгляд, он даже придавал ему большуюпривлекательность). Слугу звали Голам Али. Другие слуги всегда потешались надним, высмеивая его исфаханское произношение. Ну а мне разговор с ним доставлялособое удовольствие.

Как-то раз, подъехав на такси к дому господина Моралиста, я обнаружил, чтозабыл кошелёк с деньгами. Пришлось попросить в долг у Голам Али. Он сготовностью вынул из кармана три бумажки по пять туманов и, протягивая их мне,сказал:

— Возьмите, пожалуйста, о возврате не беспокойтесь. Будете в наших краях —отдадите…