— Значит, договорились, — кивнул он. — Куплю комбайн и проведу мастер-класс. Ну, выкладывай, что у тебя.

— Знаешь, я немного беспокоюсь — меня ведь не будет все выходные. А у меня новая пациентка, Таша Клейман.

— Девушка с анорексией?

— Я не могу ей помочь… После того, что случилось.

Берк кивнул:

— Понимаю. Айви Девлин. Слушай, я попрошу Сариту, чтобы она понаблюдала за Ташей. — Сарита Руис относилась к подросткам ласково и заботливо. — А ты наслаждайся главным днем своей жизни. Совершенно не понимаю, почему вы решили сократить медовый месяц до двух дней. Если бы ты только захотела, я бы дал тебе неделю.

— Нет, нам пока что хватит и этого, — сказала Эмма. — Моя мама дарит нам поездку в Европу, но ее еще надо спланировать. К тому же у Дэвида на следующей неделе интервью с каким-то известным продюсером, поэтому мы довольствуемся Пайн-Барренсом. — Эмма имела в виду триста тысяч гектаров сосновых лесов посреди Нью-Джерси — национальный парк Пайнлендс. — Будем ходить пешком и кататься на каноэ. Мы с Дэвидом это обожаем.

— Вы будете жить в рыбацкой хижине его дяди и тети?

— Ну да.

— Его дядя брал нас туда — когда мы были маленькие, — сказал Берк. Берк и будущий муж Эммы, Дэвид Уэбстер, дружили с детства. — Мы жутко боялись Джерсийского дьявола.

Берк имел в виду ребенка-демона, который, согласно легенде, обитал в Пайнлендсе.

— Я в сказки про монстров уже не верю, — сказала Эмма. — Так хочется просто оказаться с Дэвидом вдвоем.

— Да, это самое приятное, — вздохнул Берк. И взгляд его упал на фотографию рыжеволосой красавицы.

Три месяца назад Берк вернулся из командировки и не нашел жены дома. Полиция обнаружила ее машину под мостом над Смокинг-ривер. Сумочка Натали и ключи от машины лежали на сиденье в салоне. Тело обнаружили только месяц спустя, но в записке, которую Натали оставила, она высказалась о своих намерениях абсолютно недвусмысленно.

Бывшая соседка Эммы была умницей, писала стихи, но ее мучили частые перепады настроения. Эмма с университетских времен помнила, как периоды бешеной активности Натали сменялись приступами депрессии. Когда Эмма приехала в Кларенсвилль, Натали была полна сил. Она только что выпустила сборник стихов, и он получил восторженные отзывы критики, Натали присудили престижную премию Соломона. Ее самоубийство стало сильным ударом и для Берка, и для Эммы.

— Тебе не будет больно присутствовать на свадьбе? — спросила Эмма.

Берк вздохнул.

— Конечно, я все время буду ее вспоминать, но я горжусь тем, что Дэвид выбрал меня шафером. По-моему, мы с Натали ваш брак и устроили.

— Ты совершенно прав. Вы же нас познакомили.

Берк тогда пригласил Эмму на ужин в честь премии Соломона. Настроение у всех было праздничное, Натали блистала остроумием и светилась от счастья. Эмма навсегда запомнила тот вечер — последний, который она провела со своей подругой. И еще запомнила потому, что встретила Дэвида Уэбстера, журналиста из Нью-Йорка. Между ней и Дэвидом, что называется, пролетела искра.

У Эммы запищал пейджер. Она взглянула на экран и сказала:

— Легок на помине.

— Жених? — спросил Берк.

Эмма кивнула и снова посмотрела на часы. Но от одной мысли о том, что внизу, в вестибюле, ее ждет Дэвид, у нее закружилась голова — совсем как полгода назад.

— Спасибо, Берк, — сказала она и встала.

— Ты, главное, не нервничай, — напутствовал он ее. — До завтра.

Дэвид стоял в вестибюле, у конторки, и беседовал с секретаршей. У Эммы при виде него перехватило дыхание. Она была твердо убеждена, что он — самый привлекательный мужчина на свете.

— Дэвид! — окликнула его она.

Он обернулся:

— Привет, родная!

Ему, как и Берку, было тридцать три года, но, несмотря на седину, которая пробивалась в его каштановой шевелюре, и усталые морщинки вокруг карих глаз, выглядел он гораздо моложе. У него был волевой подбородок, ослепительно белые зубы и мальчишеская улыбка. Одет он был, как всегда, в джинсы и кожаную куртку — типичный городской ковбой. Он был индивидуалистом, не признавал никаких авторитетов и объяснил Эмме, что журналистом-фрилансером стал потому, что никогда бы не выдержал рутины офисной работы.

Дэвид много путешествовал, писал для разных журналов. Чаще всего он работал со «Сликером» — глянцевым мужским журналом с молодежным уклоном. Дэвид никогда не рассказывал про своих прежних подружек, но Эмма знала, что образ жизни он вел далеко не монашеский. Сейчас молоденькая секретарша просто пожирала его глазами.

Эмма кинулась к нему, поцеловала его мягкие, требовательные губы. Всякий раз, когда они касались друг друга, Эмма словно чувствовала разряд тока. И она в который раз поразилась тому, как ей повезло.

— Привет, — шепнула она. — Что привело тебя сюда?

— Хочу попробовать уговорить тебя переменить решение. Я насчет ночевки со Стефани. Это так старомодно.

Со Стефани Пайпер, школьной учительницей, Эмма снимала небольшую квартиру в Кларенсвилле. Завтра Стефани должна была исполнить роль подружки невесты. Еще месяц назад Эмма с Дэвидом сняли дом, где и поселились. Но сегодня Эмма решила переночевать на старом месте, устроить девичник перед свадьбой.

— А я такая и есть, старомодная, — сказала она. — Хочу увидеть тебя, только когда пойду по проходу в церкви. Устрой себе мальчишник.

— С кем? — хмыкнул он.

Эмма понимала, что не с кем. Из Кларенсвилля он уехал сразу после школы. Когда она встретила его у Берка и Натали Хейзлер, Дэвид вернулся в Кларенсвилль только для того, чтобы повидать мать, Хелен, у которой было больное сердце. В тот вечер, покидая дом Хейзлеров, Эмма думала, что никогда больше не увидит загадочного красавца-журналиста. Но как только она пришла домой, Дэвид позвонил ей, сказал, что он на вокзале, и позвал поехать с ним в Нью-Йорк, тем же вечером. После минутного колебания она, позабыв про осторожность и правила приличия, согласилась и бросилась на вокзал. Начался сумасшедший роман. Поскольку Эмма жила в одной квартире со Стефани, большую часть времени они с Дэвидом проводили в его скудно обставленной нью-йоркской квартирке, прервав всякие связи с внешним миром, питались исключительно китайской едой из картонных коробочек, вели долгие разговоры и безудержно смеялись. Все шесть месяцев она чувствовала, что любовь диктует свои правила. Но сегодня вечером ей хотелось отдать дань традиции.

— Сходи куда-нибудь с Берком, — посоветовала Эмма.

Дэвид поморщился:

— По-моему, у него неподходящее настроение для мальчишника.

— Ты прав, — вздохнула Эмма. — Так, может, в Нью-Йорк съездишь? Но чтобы завтра в десять утра был здесь как штык.

— Нет уж, отсюда я не тронусь, — усмехнулся он.

— Доктор Холлис! — позвала Эмму секретарша.

Эмма с трудом отвела взгляд от Дэвида, напустила на себя деловой вид.

— Да?

— Это вам. — Секретарша протянула Эмме белый конверт, на котором крупными буквами было написано: «Эмме Холлис».

— У тебя полно дел, — сказал Дэвид. — Не буду мешать.

— Нет, подожди. — Эмма схватила его за руку.

Дэвид помрачнел:

— Это что, очередное послание?

Эмма взяла конверт:

— Не знаю. Выглядит как предыдущие.

Дрожащими пальцами она вскрыла конверт, вытащила листок бумаги. «Ты не понимаешь, как сильно я тебя люблю, иначе не стала бы так меня огорчать и расстраивать».

— Дай-ка взглянуть, — сказал Дэвид и забрал у нее письмо.

Эмма обернулась к секретарше. Сердце ее бешено колотилось, но голос звучал спокойно.

— Откуда это? — спросила она.

— Я нашла его на столе, когда заступила на дежурство, — сказала секретарша. — Что-то не так?

— Нет-нет, все в порядке, — ответила Эмма.

— Вовсе не в порядке, — мрачно сказал Дэвид.

— Ты прав, — тихо согласилась Эмма. — Это уже четвертое.

Все письма были распечатаны на принтере, на обычной бумаге. Когда приходило очередное послание, у Эммы замирало сердце, и следующие несколько дней она приглядывалась к окружающим, пыталась понять, кто ее так пристально изучал, для кого она стала объектом желания. Каждый раз она потихоньку успокаивалась, решала, что все закончилось, и каждый раз приходило следующее письмо. Эмма забрала листок у Дэвида, сунула его в карман.