Наконец, шлюпка отчалила от рифа, весла рассекли звездные воды, и по лагуне расплылись большие дрожащие круги света. Падди причалил к острову, привязал шлюпку к дереву в обычном месте, аккуратно сложил в нее весла; потом, громко сопя, скинул сапоги, чтобы не разбудить «детишек», — довольно-таки бесполезная предосторожность, так как они спали за двести ярдов от него, и ступать приходилось по мягкому песку.

Смесь сока кокосового ореха с ромом — вкусная вещь, но даже мозг старого матроса ничего не может извлечь из нее, кроме тумана и путаницы:

я хочу сказать, в смысле мышления, так как в смысле действия она может толкнуть его на невероятные подвиги. Благодаря ей, Падди Беттон переплыл лагуну.

В то время, как он направлялся вверх по берегу к вигваму, вдруг ему вспомнилось, что он оставил шлюпку, привязанной к рифу. На самом-то деле она была надежнейшим образом привязана по эту сторону к дереву; но память Беттона говорила ему, что она привязала к рифу. Как он переправился через лагуну без лодки, да притом еще сухим, мало интересовало его: ему было не до пустяков! Надо заполучить шлюпку обратно, и для этого имелось одно только средство. Итак, он возвратился к берегу, разделся и бросился в воду. Лагуна была широка, но в теперешнем своем настроении он переплыл бы Геллеспонт. Как только исчезла его фигура, ночи вернулась вся прежняя ее величавость и мечтательность.

Лагуна была до того залита звездным блеском, что голова пловца далеко виднелась посреди кругов света; когда же голова приблизилась к рифу, можно было различить еще и тёмный трехугольник, подвигавшийся, рассекая воду, мимо пальмы на коралловом столбе. То был ночной дозорщик лагуны, проведавший таинственным путем, что в его водах завелся пьяный матрос.

Казалось, что вот-вот раздастся страшный крик, но ничего подобного не произошло. Пловец в изнеможении вскарабкался на риф, очевидно, совершенно забыв, для чего возвратился, подполз к бочонку и свалился рядом с ним, как если бы поранил его сон, а не смерть.

XVIII. Уснувший на рифе.

— Куда это девался Падди? — воскликнул утром Дик, волоча валежник из рощи. — Он оставил куртку на песке с огнивом в кармане, так что можно будет развести огонь. Чего там еще ждать? есть хочется.

Он стал разламывать сучья босыми ногами. Эммелина сидела на песке и любовалась им.

У нее было два кумира: Падди Беттон и Дик. Падди был загадочным божеством, окутанным клубами табачного дыма и тайны, божеством кораблей и скрипучих мачт, — тем божеством, что перенесло ее из маленькой лодки в это волшебное царство ярких птиц и пестрых рыб, где никогда не бывает скучно, и небеса вечно ясны.

Второй кумир, Дик, был менее таинствен, но не менее достоин поклонения, как товарищ и покровитель. За два года и пять месяцев жизни на острове он сильно вырос и возмужал, и мог грести и разводить костер не хуже самого Падди. Последний все более предоставлял мальчику справлять всю работу, озабоченный, главным образом, тем, чтобы давать отдых костям и мечтать о роме.

— Пусть себе тешится, думает, что дело делает, — приговаривал он, в то время как Дик выкапывал печурку в земле или мастерил что-либо иное.

— А ну-ка, Эм, подай сюда огниво, — сказал Дик.

Он поднес кусок трута к искре и принялся раздувать огонь.

Вскоре огонь ярко разгорелся, и он навалил на него кучу хвороста, так как собирался печь плоды хлебного дерева.

Плоды эти бывают различной величины, смотря по возрасту, и различного цвета, смотря по времени года. Те, которые выбрал теперь Дик, были ростом с небольшие дыни, так что двух штук вдоволь хватало на троих. Снаружи они были зеленые и шишковатые, более напоминая незрелые лимоны, чем хлеб.

Он положил их на уголья, как это делают с картофелем; вскоре они начали шипеть и сердито выплевывать маленькие струйки пара, потом раскололись, обнаружив белую сердцевину. Дик вырезал ее вон, так как она не годится в пищу.

Тем временем Эммелина готовила по его указаниям рыбу. В лагуне водилась рыба, которую только и можно назвать, что золотой селедкой, и которая так же вкусна, как и красива. Эммелина осторожно жарила несколько штук на бамбуковой трости, и хотя сок рыбы мешал хворосту гореть, однако случалось иногда, что целая рыба срывалась и попадала в огонь при насмешливых криках Дика.

— Когда же так жарко! — защищалась она.

— Потому что ты становишься с подветренной стороны от огня! Сколько раз тебе Падди говорил становиться с наветренной!

— Я не знаю, которая из них какая, — призналась Эммелина, в которой ни на грош не было практичности, и которая за двадцать восемь месяцев жизни на острове не научилась ни удить рыбу, ни грести, ни даже плавать.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь откуда дует ветер? — спросил Дик.

— Нет, это-то я знаю!

— Ну, это и есть подветренная сторона. Почему ты раньше не спросила?

— Спрашивала, — возразила Эммелина, — и Беттон наговорил мне невесть что такое. Сказал, что если бы он плюнул в наветренную сторону, и человек стоял бы от него под ветром, то этот человек был бы дураком: и если корабль пойдет чересчур под ветром, то угодит на скалы, но я ничего не поняла. Дикки, скажи, куда он мог деваться?

— Падди! — громко позвал Дик. Ему отвечало одно только эхо. — Ну, давай завтракать, — добавил он, — нечего его ждать: пошел снимать ночные удочки и где-нибудь заснул над ними.

Дело в том, что в то время как Эммелина благоговела перед Беттоном, Дик отлично сознавал его недостатки. Ведь, когда бы не он, у них был бы теперь картофель. Несмотря на свою молодость. Дик понимал бессмысленную беспечность старика, не подумавшего о будущем. Также и дом. Необходимо было почтить его, и каждый день Бетон говорил, что примется за него завтра, а на завтра опять было «завтра». Жизнь, которую они веди, возбуждала предприимчивость мальчика, но халатность старика тормозила его деятельность. Дик принадлежал к народу швейных и пишущих машин. Беттон был сыном расы, знаменитой своими балладами, нежным сердцем и приверженностью к выпивке. В этом и была главная разница.

— Падди! — снова начал звать мальчик, когда наелся вдоволь — Гей! Падди! где ты?

Пролетела яркая птица, ящерица пробежала по сверкающему песку, говорил риф и ветер в макушках, но Беттон не давал ответа.

— Подожди! — сказал Дик — Он побежал к дереву, к которому была привязана лодка.

— Шлюпка на месте, — заявил он, возвратившись, — Куда бы это он запропал?

— Не знаю, — сказала Эммелина, сердце которой сжалось чувством одиночества.

— Поднимемся на холм, — сказал Дик, — быть-может, найдем его там.

По пути Дик то и дело принимался звать, но ему отвечало одно только странное, заглушенное древесной чащей эхо, да журчанье ручейка. Они достигли большого утеса наверху холма. Дул ветерок, солнце сияло, и листва острова развевалась, как языки зеленого пламени. Лоно океана колыхалось глубокой зыбью. Где-то, за тысячу миль, бушевала буря и находила здесь отклик в усиленном громе прибоя.

Нигде на свете нельзя было бы увидать подобную картину, такое сочетание пышности и лета, такое видение свежести, и силы, и радости утра. Быть-может, главная прелесть острова именно заключалась в его малых размерах: точно пучок зелени и цветов посреди дующего ветра и сверкающей синевы.

Внезапно Дик, стоявший рядом с Эммелиной на скале, указал пальцем на место рифа около проливчика.

— Вон он! — воскликнул Дик.

XIX. Цветочная гирлянда.

Можно было только-только различить человеческую фигуру, лежащую на рифе рядом с бочонком и уютно защищенную от солнца стоячей глыбой коралла.

— Он спит, — сказал Дик.

Он мог бы и раньше увидать его с берега, да только не подумал о рифе.