Рисунок, изображающий свидание Анны с сыном, характерен сочетанием в нем двух аспектов в решении образа — юридического и эстетического, которые вполне отвечают существованию Врубеля в это время. В самом деле, в этом рисунке Врубель, кажется, осмысляет судьбу героини с точки зрения правосудия: «преступление» и «наказание». Правда, правосудие не земное, а высшее, небесное — беспощадный божеский суд, божеский приговор, высказанный в эпиграфе «Мне отмщение и аз воздам». Весь образ пронизан светом этой божеской беспощадности. «Мне отмщение и аз воздам» — это как темный рок, который несет Анна в своей душе, и он запечатлен во всем ее облике. Ее любовь к Вронскому — не светлое чувство, приближающее к небу, а темная, грешная страсть, бунт против неба. И нераздельна с этим ужасная судьба Анны, божеское возмездие.

И здесь нельзя не вспомнить еще одно высказывание по поводу романа «Анна Каренина», а именно — Достоевского. Откликаясь в «Дневнике писателя» на только вышедшее произведение Толстого, Достоевский писал: «В „Анне Карениной“ проведен взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо: как видно мысль на любимейшую и стариннейшую из европейских тем». В «Анне Карениной», в судьбе героини показано, как «зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света». И далее Достоевский заключает: «…в этой картине столько назидания для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: „нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам“, и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его. К букве, по крайней мере, не прибегнет…»

Думается, что Врубель читал эту статью Достоевского по поводу романа и следует прежде всего ей в своем решении образа.

Во всех рисунках Врубеля, посвященных Анне Карениной, она представлена в темном, роковом колорите. Именно роковая вина придает демонизм лицу Анны. Она вносит смятение в ее движение. В порыве навстречу мальчику Анна становится похожа на какую-то ночную птицу. Это не свобода, а своеволие, произвол. В сцене свидания с сыном мысль об изначальности зла, властвующего над прекрасной Анной, особенно отчетливо выражена. Грешная Анна, демоническая, любовь! В рисунке Врубель стремился передать смертоносную, всеразрушающую власть темной любви, ее самоубийственную силу. Иссушающая, как полыхающее пламя, мятежная страсть владеет Анной. В связи с этим образом «любви до смерти», любви гибельной, как сама смерть, нельзя не вспомнить Марфу из «Хованщины» Мусоргского. Сцена свидания Анны с сыном — не жанровый эпизод. Роковые вопросы бытия, любовь на грани жизни и смерти определяют подобное решение образа.

Вместе с тем здесь, в этом юношеском рисунке, представляя Анну Каренину, Врубель, быть может под влиянием идей Достоевского, показывает и двойственный смысл женской красоты в мире — ее одинаковую связь с небом и адом. Расхождение этического и эстетического, божеского и человеческого. Красота может быть злой, и зло может быть прекрасным… Эта коварная, вся израненная истина, выстраданная в муках, будет терзать Врубеля всю жизнь.

И, кажется, чем сильнее чувствует Врубель расхождение этического и эстетического, божеского и человеческого в душе и судьбе Анны, с тем большей страстью стремится он сообщить праздничную красоту образу, всему рисунку. С тем большим старанием он украшает, расцвечивает облик этой роковой, несущей в душе своей гибель, демонической женщины.

Нельзя, однако, не заметить, что рисунки к «Анне Карениной» еще юношески незрелы. В большой мере этим вызвана и явная нарочитость красоты и печать салонности. В фигуре затянутой в нарядное платье Анны есть сходство с моделями из журнала мод, в выражении отчаяния на ее лице присутствуют черты оперности. В облике Сережи есть кукольность. Группа не совсем умело вписана в окружающую среду. Во всей системе штрихов этой композиции, завершенной витиевато разложенными по плоскости неестественными и ненужными драпировками, в тонкой, усложненной узорчатости форм, в их смятенности — не только самостоятельное творчество, но много от оригиналов, которые Врубель постигал еще в школе Общества поощрения художеств, быть может, и от гравюр, которые он постоянно смотрел в «Живописном обозрении» и в журнале «Пчела». Кстати, в этот период его знакомый художник Э. С. Вилье, придя в восторг от его рисунков, показывал их руководителю «Пчелы» М. О. Микешину. Во всей старательности, мелочной тщательности чувствуется, как упоен Врубель, как он стремится выточить свой шедевр. И при юношеской незрелости рисунок поражает экспрессией чувства и особенно некоторыми чертами исполнения: каллиграфической отточенностью, кружевной разработкой деталей. Здесь уже появляется особенная, чисто врубелевская филигранность, особенная нарядность самого рисунка, самой линии, формы. В развитом и измененном, конечно, виде эти черты будут присущи искусству Врубеля всю жизнь, и складываться они начали уже сейчас.

Но не будем опережать события. Он окончил университет, получив звание «действительного студента», которого удостаивались не слишком успевавшие и внушавшие не слишком большие надежды на будущее студенты. Недолго Врубель трудился в Военно-судном управлении. Видимо, не очень ревностно. Отец позже в письмах с сокрушением это вспомнит. Осенью 1880 года, отбыв военную службу и получив чин бомбардира запаса, Врубель определяется в Академию художеств.

Надо сказать, что Врубель не был вполне новичком в Академии, вступив в число ее вольнослушателей. Благодаря дружбе с Николаем Бруни, еще будучи студентом юридического факультета, он начал посещать уроки профессора Павла Петровича Чистякова, куда свободно допускались и посторонние. С 1882 года он стал заниматься у Чистякова постоянно на правах студента Академии. И, таким образом, стал непосредственно причастен к самому важному и интересному, что совершалось в Академии в ту пору.

Все восторженные рассказы Бруни о своем учителе не шли ни в какое сравнение с тем, с чем Врубель столкнулся воочию, когда в первый раз оказался на уроке Чистякова, увидел его, услышал его. Удивителен был внешний облик профессора — в нем сочетались черты русского крестьянина и художника итальянского Ренессанса. Но еще удивительнее были его речи, его метод преподавания, его понимание искусства. Странный, непривычный говорок тверского мужичка и прибаутки, шутки, афоризмы, порой какое-то «придуривание», а за всем этим — острые наблюдения, оригинальные мысли. Бывший крепостной крестьянин из Твери, успешно окончивший Академию художеств и посланный пенсионером в Италию, Чистяков теперь, вернувшись в Россию, считал своей главной задачей и целью — учить вечным законам прекрасного. Не жалея яда, высмеивал он неуклюжие, поверхностные потуги юных адептов идейного злободневного творчества. Вместе с тем он был человеком своего времени и в основах искусства, которым учил, стремился соединить традиции великого классического искусства — западноевропейского и русского — с достижениями современного реального направления. При этом, мученик и восторженный адепт искусства в стремлении к основополагающим закономерностям, к живому идеалу, Чистяков был чисто русским самородком, подобно народным умельцам, доходящим своим умом, своим «хитроумным» способом до сложных выводов и открытий. Выстроенная им система правил, приемов и средств, его теория и понимание формирования художественного видения и художественного воспроизведения мира несли на себе печать неимоверного умственного напряжения и труда, с которыми они формировались. Кажется даже, что преодоление трудности входило неотъемлемо в эту систему.