Итак, Мольер был серьезно болен. И, как всегда бывает в таких случаях, чем тяжелее становилось его состояние, тем отчаяннее он искал обманчивых утешений. Для него лучшим способом было смеяться над своей болезнью и смешить ею других; но сколько тревог, о которых зритель и не подозревал, таилось под колпаком Аргана! И это вовсе не проявление мужества, а самая обычная, почти расхожая реакция. То же можно сказать и об его отношении к врачам. Сначала по свойственной ему любознательности он ими интересовался, может быть, даже был зачарован тайнами их ремесла. Он доверился врачам. Но потом, так и не получив исцеления, он проникся сомнениями, а затем впал в настоящий нигилизм по адресу медицины. Он обращался к бродячим лекарям и убедился в их шарлатанстве. И вот круг замкнулся, Мольер возвращается к своей исходной точке — той, на которой стоят здоровые люди: к слепой вере в благодетельные силы природы. Эти мысли подробно развиты и высказаны в «Мнимом больном»:
«Когда врач обещает помочь вашему организму, успокоить его, освободить его от того, что ему вредно, и дать то, чего ему не хватает, исцелить его, восстановить его деятельность, когда врач обещает вам очистить кровь, излечить внутренности и мозг, сократить селезенку, наладить работу легких, починить печень, укрепить сердце, сохранить нормальное количество внутреннего тепла в организме, когда он уверяет, что знает секрет продления жизни на долгие годы, он рассказывает вам медицинский роман. А как дойдет до проверки на опыте, то ничего у этого врача не выходит, и вы словно пробуждаетесь после волшебного сна с чувством досады, что всему этому поверили».
О лекарствах:
«У него есть причины отказываться от них: он уверяет, что лекарства хороши только для людей здоровых и крепких, у которых хватает сил выдержать одновременно и болезнь и лекарство; у него же самого ровно столько сил, сколько нужно, чтобы выдержать только болезнь».
О природе:
«Надо только оставаться спокойным. Природа сама, если ей не мешать, постепенно наводит порядок. Это только наше беспокойство, наше нетерпение все портят: люди почти всегда умирают от лекарств, а не от болезней».
Но почему же, согласно Мольеру, нужно полагаться на природу?
«По той причине, братец, что пружины нашего механизма — это тайна, в которой до сих пор люди никак не могут разобраться: природа опустила перед нашими глазами слишком плотные завесы, чтобы можно было через них что-либо разглядеть».
ЧЕТЫРЕ ГУМОРА
Такой ход рассуждений страдает известной упрощенностью. Но чего стоит медицина XVII столетия? С точки зрения науки ничего. Это смесь бредовой магии, романтической алхимии, литературных познаний и игры на человеческих слабостях. Медицина недалеко ушла со времен античности, слепо следуя букве древних авторов и искажая их мысль. Врачи верят вместе с Гиппократом, что жизнь организма определяется четырьмя жидкостями — гуморами: кровью, которую вырабатывает печень, желтой желчью, выделяемой тем же органом, черной желчью, выделяемой селезенкой, и флегмой (слизью), выделяемой мозгом. В зависимости от преобладания того или иного гумора человек наделен одним из четырех темпераментов: сангвиническим, холерическим, меланхолическим или флегматическим. Их лечат по принципу «от противного». Всякая болезнь проходит через три стадии: начальную, жгучую и кризис. Ее развитие обусловлено тайными числами. Как хорошо сказано о терапии Гиппократа: «Такое лечение — не более чем созерцание смерти».
Но Гиппократ пользовал в V веке до нашей эры. Столь же знаменит был Гален, который жил во II веке; он продолжил труды Гиппократа и открыл многие важные законы деятельности сердца и мозга. Не ограничиваясь теорией гуморов, он доказал, что, установив диагноз, можно найти пораженный орган, а значит, и его вылечить. Ренессанс, обещавший так много, не принес ничего нового, если не считать «Трактата об огнестрельных ранах» Амбруаза Паре в области хирургии. Более того, медицина, к несчастью, ударилась в астрологию, во всяком случае, официальная медицина Великого века[196]. Всю ее премудрость можно выразить тремя словами: клистир, кровопускание и слабительное, причем предпочтение отдается кровопусканию. Трудно поверить, но кровь отворяли с одинаковым рвением грудному ребенку и старику, роженице, раненому, поскольку врачи полагали, что в человеческом теле содержится около двадцати пяти литров крови и что чем больше выпустить этой крови, затуманенной гуморами, тем чище будет кровь, вырабатываемая печенью. А иным больным ставили по тысяче клистиров в год! Лекарственная медицина существует, но Факультет[197] ее осуждает. Что же касается хирургии (хирурги зовутся хирургами-цирюльниками, это о многом говорит), то успехи ее невелики, и, не располагая никакими асептическими средствами, чудес она не творит. Порой нелегко провести границу между доктором в длинной мантии и ярмарочным шарлатаном, который продает свои волшебные порошки и дерет зубы под звуки дудок и барабанов. Но поодаль от этих нелепых фигур, чудаков или мошенников, проклевывается настоящая медицина, еще скромная, но бурно развивающаяся, создаваемая теми, кого уже можно назвать «исследователями». Эти врачи не разглагольствуют, как Диафуарус, над трупом, искромсанным каким-нибудь подручным, но сами делают вскрытия, ставят опыты. Их не признают, хулят, преследуют, как всех первооткрывателей. Мольер знает об их поисках от своего друга, физика Рого. Если он чинит такую беспощадную расправу над господами с Факультета, то отчасти это, конечно, оттого, что он тяжело болен; но прежде всего — потому что он на стороне будущего и прогресса, а «официальных» врачей считает ретроградами, цепляющимися за свои незаслуженные привилегии. У него нет достаточных знаний, чтобы выбрать одну из двух соперничающих школ, но очевидно, что он угадывал, какой должна стать, какой станет медицина будущего, и — сознательно или невольно — помогал ее становлению своими комедиями. Он смутно чувствовал важность того движения в науке, которое начиналось тогда не только во Франции, но по всей Европе, особенно в Англии и Голландии. Поддержка — разумеется, косвенная — этого движения вытекает из его вольнодумных идей. Чего он, в сущности, добивается? Чтобы врачи отказались от своих заплесневелых теорий и трескучей «галиматьи» и занялись наконец изучением природы, как он изучает человеческие характеры, отказавшись от привычных приемов и обветшалых традиций. Иначе говоря, он мечтает о картезианской медицине, основанной на данных опыта и разума. В таком случае его критика врачей-современников со всеми преувеличениями, которые он себе позволял, предстает в ином свете. Она очень точно вписывается в систему его мысли, подчеркивает направленность всего его творчества. Как видите, мы далеко ушли от наивного предположения, согласно которому Мольер мстил своему домохозяину, врачу Дакену, потому что тот повысил плату за квартиру…
«ЛЕКАРЬ ПОНЕВОЛЕ»
Пропасть отделяет «Мизантропа» от этого фарса, поставленного на сцене Пале-Рояля 6 августа 1666 года. Снова возникает вопрос — почему, добившись наконец того положения в литературе, к которому стремился, Мольер берется писать такую безделку? Ради денег? «Мизантроп» не нашел у широкой публики такого приема, как ожидалось. Упадок творческих сил или разочарование в успехе у просвещенных ценителей — успехе, столь вожделенном прежде, а на поверку обнаружившем всю свою суетность и тщету? Создания Мольера словно повинуются закону прилива и отлива: за комедиями характеров следуют балаганные арлекинады; за тонким анализом человеческих чувств — песенка про бутылочку и побои палкой. Такое чередование наводит на мысль, что Мольер сам был циклотимиком, переходившим от серьезности к смеху, вытеснявшим одним настроением другое; и конечно, на это накладывались материальные заботы и прямые заказы короля.