И, наконец, все с тем же строгим выражением лица, словно смирившись, как будто стиснув зубы, задержав дыхание, еще больше побледнев, она склоняется у его ног.

Уланова наполняет танец, поставленный Голейзовским, настоящим драматизмом — она танцует не любовный экстаз и истому, а борьбу с порабощающей жестокой властью стихийного чувства. Мы видим, что все ее силы до предела напряжены в этой борьбе, и когда она все-таки смиряется, склоняясь у ног юноши, верим, что страсть ее действительно безгранична, непреоборима.

В коротеньком танце Уланова дает эскиз трагического образа, маленький фрагмент балетной Федры.

Этот танец открытой страсти целомудрен. Его делает таким глубина чувства. В этом танце Уланова передает необычную для себя тему. И она здесь совсем иная, непривычная, непохожая на ту девушку, которая являлась нам в танце на музыку Шумана.

Что же танцует здесь Уланова?

(А. Блок)

Экстатическим, напряженным чувством пронизана и своеобразная хореографическая миниатюра, поставленная Л. Якобсоном на музыку Дебюсси. Она навеяна статуей Родена «Вечный идол» и представляет собой, по мысли балетмейстера, как бы ожившую скульптуру. (Уланова станцевала эту миниатюру с В. Васильевым только один раз, на генеральной репетиции концертной программы.)

Юноша молитвенно и страстно прикасается к женщине, застывшей в таинственной непроницаемости. Одна скульптурная поза сменяется другой, но состояние остается неизменным — это власть глубокой и суровой страсти.

Но странно — за загадочным внешним спокойствием Улановой ощущалась глубина самоотречения, «саморастворения» в чувстве, в другом человеке.

Кажется, что юноша так обожествляет ее потому, что она принесла ему какие-то великие жертвы, отреклась от всего на свете ради любви, отдала ему всю кровь свою, вынесла неслыханные муки, совершила подвиги женского самоотвержения.

Думаешь, что именно необъятность испытанной скорби, величие самозабвенного чувства возносит ее над возлюбленным, заставляет его преклониться перед ней. В ней ощущаются сила непреходящей, неутихающей боли, неведомая мудрость, обретенная в страданиях и жертвах любви.

Так Уланова станцевала в «Вечном идоле» не «роковую» власть женщины, а ее выстраданное, святое право на преклонение и любовь.

Уланова танцевала с Ю. Ждановым другую миниатюру Л. Якобсона — «Слепую» (на музыку М. Понса). По сути дела, это не столько танец, сколько серия интересных пластических мизансцен, выражающих различные состояния слепой девушки: растерянность и страх, когда она лишается опоры, радость, когда чувствует, что любимый рядом с ней, горе, когда ей кажется, что он ушел, покинул ее. Все построено на тончайших пластических нюансах. Уланова передает их в совершенстве, добиваясь удивительной филигранности артистического мастерства. Танца почти нет, но Уланова наполняет выразительностью малейшее изменение ракурса, полуповорот, робкий жест ищущей, протянутой руки, движение ноги, несмело нащупывающей землю. Два-три скупых пластических штриха образуют, как в некоторых рисунках Пикассо, изумительную музыкальную цельность, слиянность и законченность, казалось бы, едва намеченных линий.

Эта хореографическая миниатюра при неглубоком исполнении может показаться почти сентиментальной. Уланова полностью избегает этого, избирая неожиданную и мудрую трактовку. Она танцует Не «бедственное положение» слепой, а почти сверхъестественную чуткость и восприимчивость любви, показывает, что любовь едва ли не делает слепую девушку зрячей, ро всяком случае, до предела обостряет и углубляет ее восприятие мира. Глядя, как нежно и тревожно ищет она возлюбленного, как доверчиво протягивает к нему руки, почему-то думаешь, что окружающая ее вечная темнота пронизана светом любви, что для нее нет горя и обездоленности, пока рядом с ней любимый.

Во время гастролей Улановой в Америке писали, что «Слепая» в ее исполнении«…один из самых трогательных эпизодов всей программы. Она затрагивает самые сокровенные глубины чувства, волнует до глубины души».

Так, прислушиваясь к звукам Шумана, Рахманинова, Дебюсси, Уланова танцует любовь, танцует страсть.

Она заражает нас своим отношением к чувству любви, а любовь для нее — величайшее счастье или, как в танце на музыку Рахманинова, глубокое потрясение, «самое страшное землетрясение души» (Гейне).

Уланова танцевала в концертах фрагменты из «Эроса и Психеи» с М. Дудко, лирический «Либестраум» Листа с К. Сергеевым (постановка А. Шуйского), вальс Рубинштейна с В. Преображенским и Ю. Кондратовым, па-де-де из «Корсара» с В. Чабукиани и В. Преображенским, танец со змеей из «Баядерки», «Русскую» П. Чайковского из «Конька-Горбунка», «Сувенир» на музыку Дрдля в постановке Ф. Лопухова, «Мотылек» в постановке Р. Захарова (на музыку «Забытого вальса» Листа).

Она сама поставила для себя сольный танец на музыку «Сентиментального вальса» Чайковского. Сюжет этого танца — несостоявшаяся встреча на балу, несбывшееся свидание, ожидание, томительная тревога и грусть разочарования.

Но, пожалуй, самый любимый ее танец — это «Умирающий лебедь» на музыку Сен-Санса.

Михаил Фокин создал «Умирающего лебедя» для великой русской балерины Анны Павловой, и долгое время этот образ был связан только с ее именем.

Павлова замечательно передавала движения раненой птицы, трепет и взмахи ее крыльев, тревожные движения головы. Это была прекрасная белая птица — гордый лебедь. И самый костюм ее помогал такому впечатлению: опушенная белыми перьями довольно тяжелая пачка, перья на голове, у плеч, как крылья, на груди большой рубин, точно капелька крови.

Костюм Улановой легче, проще, в нем только намек на «оперение», и в движениях ее меньше от птицы. Она в большей степени, чем все другие исполнительницы, «очеловечивает» танец, делает его выражением человеческой драмы.

Уланова раскрыла в «Умирающем лебеде» новую красоту и смысл.

В изумительном танце Павловой была печальная обреченность, у Улановой все время ощущаешь мгновения надежды, стремление подняться ввысь, преодолеть боль и ужас смерти. Лебедь Павловой страдал и покорно прощался с жизнью. Лебедь Улановой страдает и негодует, восстает против сламывающей его силы смерти. В исполнении Улановой нет сентиментальной меланхоличности, ущербной надломленности. И пластика ее предельно строга, лаконична — никаких подчеркиваний, непрерывных волнообразных «трепетаний» рук, только сравнительно редкие всплески и «вздрагивания» кистей дают ощущение взмахов крыльев.

Уланова выходит на сцену, полная суровой сдержанности и скорбного спокойствия. В ней есть величие и ясность духа, незамутненного ожиданием и страхом гибели. И вдруг медленные движения сменяются тревожными кружениями, сопровождаемыми быстрыми взмахами рук — «крыльев».

В этих кружениях не только взрыв отчаяния, но и целая буря упрека, гнева, мольбы о жизни. Трепет ее рук кажется протестующим и возмущенным, все свои последние силы она отдает прекрасному и гордому усилию взлететь.

Вот лебедь склоняется, опускается на землю и в последний раз стремительно выпрямляет корпус, откидывает голову. В исполнении Улановой это движение воспринимается как последний взмах крыльев, последний всплеск борьбы, а не как дрожь агонии.

Создатель «Умирающего лебедя» Михаил Фокин говорил об этом танце, об исполнении Павловой: «Это было сочетание совершенной техники с выразительностью. Это было как бы доказательством того, что танец может и должен не только радовать глаз, но должен проникать в душу».