Объяснять ли, что «левые» в те времена означало совсем не то, что теперь? И вообще – что быть причисленным к «евреям» или «жидам» – вариант: «масоны» – даже с точки зрения так тебя именующих, вовсе не означало национальной идентификации.

Когда уже в девяностых, в перестроечном «Огоньке», я пылал праведным гневом против юдофобства, не сродни бабушкиному, ответом были звонки и письма, требовавшие, дабы я уматывал в «свой» Израиль, и угрожавшие: если не умотаю, меня размажут по стенке, так что останутся только «сопли и перхоть». (А что, экспрессивно почти до талантливости!) И как особо забавное вспоминается история с фельетоном, который я сочинил для «Недели», о чудовищном фильме Николая Бурляева «Лермонтов».

До этой истории я еще сохранял некоторую – непозволительную – наивность, всего только пошутив, что в фильме (вообще восхитительном: там, к примеру, на балу, где присутствует сам император, происходит такой диалог: «- Смотри-ка, Мартышка просочился… Ба, Николай Соломонович, дайте-ка мы вас расцелуем… – Бенкендорфа вы, я надеюсь, знаете? – Ну дык!») как-то уж чересчур напирают на это отчество лермонтовского убийцы, «Соломонович». Не дай Бог, писал я, кто-то решит: авторы намекают, что дворянин Мартынов, чей отец был наречен Соломоном в полном согласии с православными святцами… Ясно, что могут подумать.

Оказалось – о том и речь! Шум, непропорционально поднятый вокруг моей рецензии, а потом и бурляевские дневниковые записи тех дней, опубликованные журналом «Наш современник», доказали: жиды, шинкари, опоившие Россию и русский народ – а подозрительный Соломон был, на беду, связан с винными откупами, – вот кто тревожил рассудок бедного дурачка, чудесно начавшего мальчиком в фильмах Тарковского, а потом убеждавшего в дни пресловутой антиалкогольной кампании, что еврей Высоцкий его злонамеренно спаивал, впервые в жизни давши бокал шампанского… Действительно – бедный, убогий, который, впрочем, узнав «по своим каналам» о возможности появления моего фельетона, бегал, говорят, по Москве, крича о сионистском заговоре против него.

Докричался, кстати. Рецензию сняли из верстки, сотрудник, мне ее заказавший, в виде протеста – видать, допекло – подал в отставку. Затем, однако, на пост главреда «Недели» пришел Виталий Александрович Сырокомский, человек колоритный, личность достойная, и, как мне рассказали, принялся размышлять:

– Ну, если меня только-только назначили, то вряд ли сразу же снимут. Печатаем!…

Господи! – спохватываюсь сегодня, пытаясь взглянуть на прошедшее глазами нынешнего читателя. Чего – и кого – боялись, рискуя если уже не жизнью, так должностью! Страшило, что ли, свойство Бурляева с всемогущим Бондарчуком? Возможно. Но больше пугало прикосновение к теме, которое и я на сей раз воспринял, скорей, легкомысленно.

Напечатали. И Сырокомский был вызван в еще руководящий ЦК КПСС, к Альберту Беляеву, будущему перестройщику, который ему сказал: мы вас не затем назначали, чтобы вы печатали такое.После чего Виталий Александрович ушел в долгосрочный отпуск – стало неладно с сердцем.

Опять и опять: ну кто такой и что такое Бурляев, хороший артист, особо прельщавший рефлексией, принимаемой за интеллигентскую (загадка их актерской профессии), в режиссуре – бывает! – явивший беспомощность, а в сценарии – грех ксенофобии? И откуда такой напор, спровоцированный бездарнейшим фильмом, будто национальная идея отныне простерлась от Бердяева до Бурляева:?

Или и впрямь – простирается, падая ниже и ниже?

О всероссийской тенденции, слава Богу, не говорим, но получил же я в ту самую пору анонимно посланную газетку «Вологодский комсомолец» с припискою от руки: «Жидомасону Рассадину от остатков русского народа» и сплошь, от первой до последней строки, посвященную не столько фильму, объявленному триумфом национальной идеи, сколько, представьте, моему незамысловатому фельетону. «Что вы этим хотите сказать, Станислав Борисович?'…» -последнее было подчеркнуто так многозначительно, что, помню, я удивился, услышав от критика Сергея Чупринина: что это значит?

Да то самое, им хватило одного моего отчества, чтоб заподозрить скрываемоееврейство.

(Уже чистого смеха ради – если, конечно, он бывает у нас чистым: некогда мой товарищ, «лицо еврейской национальности», собравшись от безнадежности эмигрировать, подбивал и меня, обещая устроить израильский вызов. Притом, зная о моем этническом происхождении, все-таки уповал на имя отца – конечно, не такое выразительное, как у родителя Николая Мартынова, однако и ему казавшееся достаточным для успеха предприятия. Я подыграл: «А знаешь, что отца вообще звали Борисом Матвеевичем?» – и едва товарищ задохнулся от восторга перед открывшейся перспективой, добавил со вздохом: «Вот, правда, дедушка – Матвей Никитич. Из рязанской деревни…» С курса, впрочем, его не сбил: «Подумаешь! Кто помнит дедушку?»)

Итак, еврейство скрываемое,подчеркнул я. И подозрение в этой подпольности – задевало.

Когда критики Кожи нов и Олег Михайлов допытывались у моего другого приятеля, замечательного поэта, – и он мне о том честно поведал, – еврей ли этот Рассадин, а поэт, дороживший и их расположением тоже, на всякий случай отговорился незнанием (хотя знал, знал!), меня лишь слегка озадачило брезгливое осознание: да кто же они такие, предполагающие в другом возможность стыдиться своих предков? Но не более чем слегка: им цену я знал. Однако яощутил вдруг обиду.

За себя? Или, простите мне пафосность, за честь русских людей? Неужели, дабы ненавидеть антисемитскую гнусность, надо быть непременно евреем? Понимаю, понимаю, насколько обида выглядит глупой, а вот – обиделся, что тут поделаешь. Ежели, судорожно соображал я, возьму да и напишу: нате выкусите, я как раз самый что ни на есть русский, а таких, как вы, презираю, – не покажусь ли кому-то жалко оправдывающимся? Ведь покажусь…

Тогда, к моему удовольствию, все разрешилось наилучшим образом. Один стихотворец – могу назвать, но что его имя скажет? Ну, Валентин Сорокин – объявил, что евреи, конечно, вредный народец. Но, добавил, много хуже те из славян, которые их защищают. И я от души печатно поблагодарил его за отысканную для меня экологическую нишу…

Явлю ли самонадеянность, сказав, что в этом смысле не отделяю себя от российской традиции? По крайней мере, охотник уличить меня найдется всегда. С легкостью.

Дина Рубина, израильский «русскоязычный» прозаик, как-то сказала, что ее выдавил из России Александр Иванович Куприн. Без шуток. «…Егописьмо издателю Батюшкову, перепечатанное в газетенке «Пульс Тушина» и расклеенное на нашей остановке, ошеломило меня безоглядной неприязнью, помните? – «…и не подпускайте их, ради Бога, к русской литературе, они обоссут ее и сами того не заметят». Оно стадо для меня последней каплей».

И как не стать?

«- Мы продаем нашу святую, великую, обожаемую родину всякой иностранной шушере. Кто орудует с нашей нефтью? Жиды, армяшки, американцы. У кого в руках уголь? руда? пароходы? электричество? У жидов, у бельгийцев, у немцев. Кому принадлежат сахарные заводы? Жидам, немцам и полякам. И, главное, везде жид, жид, жид!… Вся русская литература танцует маюфес и не вылезает из миквы…Недаром кто-то сострил, что каждый жид – прирожденный русский литератор. Ах, помилуйте, евреи! израэлиты! сионисты! угнетенная невинность! священное племя!…А мы-то перед ними расстилаемся. «О, бедная культурная Финляндия! О, несчастная, порабощенная Польша! Ах, великий, истерзанный еврейский народ!…» и т. д.

Загадка! В купринском рассказе «Корь» это говорит несомненный хам из тогдашних «новых русских», безоговорочно омерзительный автору, – и почти в точности то же действительно высказано Александром Ивановичем в помянутом личном письме.

А возможно, загадки и нет. В голове Куприна, в его путаных, отчасти и темных мыслях, вероятно, сидела, во всяком случае, забредала в них и эта пакость. Но общий настрой российского интеллигентского сознания настолько влиял на него, что он взял да и отдал собственный предрассудок хаму.