С. Есенин (периода «Москвы Кабацкой»)

Да, таким, — двойственным, — остался Есенин до конца дней своих. Он погиб оттого, что взяла верх вторая натура «городского уличного повесы и фланера», «скандалиста» и «хулигана», по выражению самого Есенина. Но и первая его натура носила в себе зачатки гибели. Напрасно Есенин полагал, что его прошедшая юность была чем-то здоровым. Она была может быть для него привлекательной — и только. Нездоровая церковно-мистическая закваска первого периода есенинской поэзии, была сама по себе гибельна. Идиллические образы вымышленной деревни и поповщины не могли вывести его поэзию на настоящую плодотворную дорогу. Не удивительно, что, попав из деревни в город, Есенин застрял в самом дурном его уголке. Предыдущее его творчество не носило в себе ничего такого, что дало бы поэту возможность в городе соприкоснуться с подлинной, новой действительностью и дать ее отображение в своих стихах. И поэзия и личная жизнь Есенина кончилась в Москве Кабацкой. Если мы всмотримся в один из последних портретов Есенина[5], мы увидим, что лицо его под конец жизни носат на себе отпечаток близости полного распада. Это помятое, скорбно усмехающееся лицо человека, говорившего:

Незавитые волосы в беспорядке мечутся по лбу, нависли на глаза. Около губ пролегли глубокие складки. И — самое разительное — припухли веки и сощурились, сузились глаза. Невольно вспоминаются безнадежно-скорбные строчки:

Действительно, этот портрет Есенина — изображение человека, которому окружающий мир стал «ржавой мретью», мороком, и который чтобы вдруг не увидеть хужева старательно прячет от него свои глаза.

Но Есенину не удалась попытка «не увидеть хужева». Под конец жизни, он, в добавление ко всем своим ужасам и скорбям, увидел худшее, что может увидеть человек — бредовой, безумный образ обличителя и хулителя — чорного человека. Поэма «Чорный человек» — последняя большая вещь Есенина. После такого смертельного отчаяния, сознания своего банкротства во всех областях литературной и личной жизни, которые проявились в этой поэме — Есенину, ничего, кроме смерти, не оставалось. «Чорный человек» подводит итоги жизни Есенина. И в самых последних стихах Есенина нет уже никаких попыток свернуть с гибельной дороги. В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей. Так он окончательно осудил жизнь и окончательно принял небытие. Слабые попытки стать здоровым советским поэтом после ряда неудач, уже не возобновлялись. Правда, он слабо сознавал:

но он сознавал также и то, что задачи новой поэзии — не по нем

Действительно, Есенин, бредовые стихи которого о «Чорном человеке» иногда производят по настоящему сильное впечатление — в «советских» стихах беспомощно топтался на истрепанных и надоевших путях и образах — общих местах. И, вероятно, не могло быть иначе: вся его литературная и личная жизнь (теснейшим образом связанные одна с другой) подготовили его к неизбежной развязке.

С. Есенин (1925 г.)

Горестный путь — от херувима до хулигана — прошел Есенин. Этот путь мы стремились охватить в настоящей нашей работе. Выводы, к которым мы пришли, вполне подтверждаются и прекрасно иллюстрируются собранием стихов Есенина[6]; от первой страницы большого тона к последней — пролегает тяжкий путь поэта.

В начале книги помещены молодые, радостные по настроению, деревенские и церковные по темам, — стихи. Здесь мы читаем:

(1910 г.).

(Приблизительно 1914 г.).

Пусть «убогая» радость, но все же радость, овеянная молитвенным покоем:

(1914 г.).

Этот молитвенный покой глубоко несозвучен современности, да и в 1914 году он был нежизнен и, пожалуй, ненужен. Но самому поэту он казался прельстительным, и в настроении Есенина было нечто светлое.

Но это светлое настроение быстро стушевывается и под конец исчезает совершенно. К середине книги все ярче и ярче начинают прорываться в стихах темные, грустные нотки, которые, ближе к концу, превращаются в сплошной вопль отчаяния и безнадежности. Мы позволим себе процитировать полностью два стихотворения, чрезвычайно показательные в этом отношении.

Здесь уже нет речи о счастьи, тишине и молитве. Стихи говорят о глубоком душевном надрыве, о бессмысленном пьяном буйстве и ругани (написаны в 1922-23 г.):

Если прежде друг был не нужен («счастлив, кто… живя без друга»), потому что и без друга жизнь была какой-то ценностью, то теперь — этот «последний, единственный друг» — последняя соломинка, за которую хватается утопающий. То, что поэт сознает себя утопающим, гибнущим, — ярко выражено в следующих строках:

(Здесь и дальше курсив наш).

Сумасшествие, зараза, чума, гибель — вот как рисуется любовь Есенину теперь. А ведь в более ранних стихах он мечтал о том, что любовь «явится ему, как спасенье». В тот период и любимая женщина представлялась его сознанию нежной и трогательной. Теперь она стала темным призраком, символом безобразной и бессмысленной жизни, «кабацкого пропада»[7]:

Интересно отметить, что образ любимой женщины у Есенина всегда соответственен, подобен тому образу самого поэта, который он рисует в своих стихах. Сам был светлым и кротким — и она была такой же. Сам стал «хулиганом» — и она стала «дрянью». И именно потому, что самого себя бичевать — мучительно, и ее он на минуту щадит: