Все мелкие обстоятельства последнего дня нашей совместной жизни я помню хорошо.

Она узнала о концерте Клары Кадинской (сопрано) в филармонии случайно. Билетов не было. Но она не сомневалась, что достанет. Одевалась со сладострастным наслаждением. Напевала из второго действия „Риголетто“: „О, дорогое имя…“ Надела длинное зеленое платье и зеленой тушью подвела глаза. При оранжево-рыжих волосах получилось что-то напоминающее осенние каштаны в Ялте. Билет купила через знакомую гардеробщицу на последнюю десятку, но во втором ряду, центр.

Певица вышла к черному роялю тоже в зеленом платье и с глазами, подведенными зеленым. Певица были прекрасна. Все недоступные ей миры красоты, свободной, парящей над буднями жизни… Все несбывшиеся мечтания… Неудовлетворенные страсти… Нежнейший французский шампунь… Джузеппе Верди… Оркестр ГАБТа СССР… Ослепительно-черный фрак дирижера Фуата Мансурова…

И певица заметила, отметила ее. Они легко слились в единое. Певица пела ей, смотрела на нее. Потом кинула ей розу со сцены.

Сверхнаслаждение, сверхнаркоз — катарсис.

Домой шла пешком по весенним лужам. Расстегнула пальто, ласкалась к ветру, слышала, как распускаются почки бульварных лип…

Потом тяжелая истерика, валериана, тазепам, димедрол…

Утром уехала к подруге и не вернулась.

Этакая „Крейцерова соната“, но, к счастью, без летальных исходов.

Кого мне ненавидеть? Себя? Ее? Кадинскую? Верди?

У нынешних актрис такие стали маленькие глаза, что в них не разглядеть души, даже если душа, возможно, там прячется огромная.

Актер может быть стопроцентным дураком, но он обязан быть таинственным дураком.

Последний раз я увидел ее во сне в ночь Нового года.

Случайно встречаемся возле Синода. Но ощущение такое, будто оба знали о встрече, готовы к ней. Она приглашает к себе домой. Я опаздываю на службу — военная служба, идет какая-то новая война. Спокойно соглашаюсь, но растет тревога опоздания. У нее дома много незнакомых людей. Да, во дворе жуткая грязь — заляпал ботинки. Она ведет себя замедленно, намеренно неторопливо во всем, хотя видит, что я дергаюсь. Женская наивность или хитрое испытание: нарушит он служебный воинский долг ради меня? Прошу ее проводить меня в часть. Идем мимо дома, в котором мы когда-то с ней жили. Он пуст, окна выбиты — взрывной волной?.. Мне надо еще куда-то зайти, чтобы переодеться в форму. Я опаздываю уже безнадежно. И еще понимаю, что такси в войну быть не может. Едем на троллейбусе, очень медленно. Потом она ведет меня через какой-то заграничный пассаж. Вокруг никого. Я спокойно касаюсь ее руки и понимаю, что женщине можешь простить все, если она вернется. (Только надолго ли?) Она приводит меня к себе на работу. Комната заставлена столами. Все столы аккуратные, ее завален папками, бумагами, захламлен. Она смеется и скидывает весь хлам на пол. Она хорошо выглядит, хотя постарела. И совсем чужая. И я вспоминаю, что она старше меня на два года. Я ухожу выполнять свои долги. Мне грустно и хорошо. Я говорю:

— Если я вернусь, то можно ангажировать тебя на мазурку?

— Я не танцую мазурку…

Теперь-то она, пожалуй, готова ее станцевать, но все уже поздно, совсем поздно.

Излюбленная повадка: прикрывать наглость желаний наивностью и алогичностью.

Если украшению нравится быть украшением, то почему ему не быть им? Если женщине нравится украшать собою мир, то и бог ей в помощь!

Моя Мэри-Маша будет очень любить сказки про принцесс и принцев. И очень будет любить подолгу рассматривать иллюстрации к ним. И, найдя на рисунке что-нибудь такое, чего раньше не замечала, будет счастливо смеяться. Правда, она будет счастливо смеяться и тогда, когда увидит лопух в канаве.

В сегодняшней прозе ни в коем случае не следует писать женскую внешность. Только имя, возраст, профессия. Не унижаться до деталей типа „натянула край юбки на худые колени“!..

Несчастная первая любовь для мужчины плоха не только тем, что ему нос натянули и ему больно. Особенно плоха она тем, что весьма длительное время, а иногда всю жизнь, мужчина потом страдает книжным восприятием женского. И даже при любви к жене и ее любви к нему он редко бывает удачлив в браке, ибо все ищет в жене книжной поэтичности. И еще. Человека, который в первой юности несчастливо любил женщину, тянет потом всю жизнь к ее матери, отцу, сестре. И перед этими людьми, когда мелькнет в них Она, он так же мучительно счастливо робеет.

И старая львица, и старая лошадь, и старая крестьянка — все они очень похожи.

И красивая женщина, и хороший писатель верят комплименту только на короткий миг самого комплимента, ибо сомневаются в себе.

В палате нас пятеро.

Сегодня сосед справа рассказал, что бросил жену по причине бесплодия. Какая гнусность!

А Ярослав Иванович — сосед в ногах — китобой. Он про дельфинов рассказывал. Оказывается, они указывали гарпунерам промысловой флотилии кашалотов. Обычно, когда одного кашалота подстрелят, другие его сородичи уходят на большую глубину, и охотник их теряет. Дельфины же вертелись и прыгали в тех местах, где кашалоты собирались вынырнуть, указывая гарпунерам на обреченных китов. И лишь когда гарпунер поразил все цели, дельфины, „сочтя свою миссию разведчиков выполненной, удалились из района промысла“. Мне кажется, понятия „разведчик“ и „предатель“ слишком часто путают. Особенно в книгах и в кино. Ведь дельфины ничем не рисковали, донося на кашалотов. Да и какие же они разведчики? Они вели себя как легавые люди или легавые собаки. Судя по всему, дельфины, несмотря на приятное выражение их физиономий, мерзавцы и предатели, гнусные предатели! Мне обязательно нужно будет их опасаться, когда я буду плавать в кашалоте.

Левый сосед часто гневается на медперсонал. Но он ненастлив и тускл в гневе. Лет пятидесяти. Все вспоминает романы. Особенно первую любовь, когда девушка ему надоела и он решил от нее избавиться и искал предлог. И вот выменял на кулек леденцов у младшей сестренки возлюбленной ее дневник. Младшая знала, где старшая хранит дневник, а время было послевоенное, и она соблазнилась на леденцы. И вытащила дневник из дымовой трубы, где тот хранился.

И вот мой левый сосед изучил дневник. И обнаружил запись о поцелуе, который его девушка подарила кому-то другому в давние, еще до их знакомства времена. И он решил эти „данные“ использовать.

Девушка пыталась удержать его и даже все повторяла: „Делай со мной все, что ты, как мужчина, хочешь“. Но он ничего с ней делать не стал, чтобы во всем этом деле не завязнуть, а самой девице объяснил, что обещал ее матери и пальцем дочь не трогать. И не тронул, „морально устойчивый был“. Так он нам и рассказал, что был морально устойчивый.

Девица укатила на целину, спуталась там с каким-то обормотом, родила сына и назвала в честь этого моего левого соседа Володей.

И вот они через много-много лет случайно встретились. И у нее уже „были морщинки возле глаз, как гусиные лапки“, но она еще „вся такая упругая, такая упругая, как футбольный мяч, а у него сердце сжималось от прошлых воспоминаний“.

И ведь я соседу не сказал: „Сволочь ты, сволочь!“

А почему не сказал? Потому, что ежели он всем в палате это рассказывает, так обыкновенно-откровенно, с рассудительными интонациями, как он девочку в голодное время леденцами соблазнил, чтобы она старшей сестры дневник ему продала, маленькую душу свою испачкала, то следовательно — сосед мой левый ничего в том плохого и сейчас не видит. Какой смысл обругать? Его убить надо, но кто на себя такую черную работу возьмет?

Пока он рассказывал, я почему-то вспомнил, как уже порядочно лет после войны мать вернулась из магазина вся в слезах. Оказывается, видела, как продавщица влила в бидон сметаны сколько-то там простого молока — разбавила для своей наживы. И вот мать плакала не от жидкой сметаны, а потому, что сделала это все продавщица на глазах всей очереди, нагло, открыто. И вся очередь рабски молчала… А на материнский упрек продавщица ответила: „А мне детей кормить надо?“…»