Таня совсем уже собралась выйти, но вдруг в тишине раздевалки она услышала тихий плач. Где-то, за висящими пальто и куртками, кто-то плакал горько и тоненько и, может быть, уже давно.

Таня вернулась, заглянула за пальто — никого. В другой угол посмотрела. А там, прижавшись к стене, укрывшись за вешалкой, сидел на корточках маленький мальчик и, закрыв ладошками лицо, тихо плакал. Плечи вздрагивали под синей стёганой курткой, и ладони были чумазые. Таня кинула портфель на пол и присела возле мальчишки.

Что можно сказать человеку, который плачет и спрятался, чтобы никто не видел его слёз? Который самолюбиво ушёл в угол и ни с кем не поделился своей бедой? Что можно сказать? Самое глупое говорить плачущему человеку: «Не плачь». Он бы и сам, наверное, не стал, если бы мог не плакать. А уж если так получилось, то почему, собственно, не плачь? Таня посидела некоторое время около мальчика, а он всё всхлипывал и подвывал тихонько и очень жалобно. Он не знал, что Таня здесь, рядом.

— Меня зовут Таня, — тихо сказала Таня, — а тебя?

Он убрал ладони от лица, повернулся к ней, зарёванный и сердитый, щёки в каких-то мраморных разводах.

— Не твоё дело. Пристаёт ещё.

Он утёрся рукавом и пошёл из раздевалки. А Таня нисколько не обиделась и пошла с ним.

Он шагал по улице, маленький мальчик, сердито смотрел перед собой, но Таня видела, что он посматривает и на неё, и в глазах у него была печаль, но было в них и любопытство.

— Ты в первом классе, — сказала Таня, — как ты думаешь, почему я догадалась?

— Делов-то. Меня вся школа знает.

— Такой уж ты знаменитый человек нашёлся.

Он вдруг перестал сердиться, вздохнул тяжко и прерывисто, как вздыхают маленькие дети после долгого плача.

— Не знаменитый, а трудный.

И вдруг добавил важно:

— Директор Лидия Ивановна сказала, что за всю педагогическую практику не встречала такого, как я, трудного.

— А что в тебе такого трудного? Человек как человек.

Он задумался. Действительно, вопрос не простой, особенно для того, кому всего семь лет.

— Трудный, и всё. Из-за дисциплины. У всех есть дисциплина, а у меня нет никакой дисциплины. Я сам не знаю почему. Я хочу у окна сидеть, а она говорит — пересядь. Я говорю — не хочу. А она говорит — выйди из класса, ты мне мешаешь работать. Я говорю — больше не буду. Она говорит — ты всегда обещаешь. Я говорю — в последний раз. А она говорит — было уже сто последних раз.

Он уже не вздыхал и не всхлипывал. Глаза весело блестели. Свои битвы с учительницей он переживал азартно, ему, видно, казалось, что правда на его стороне. Никакого раскаяния в его тоне не было.

— А чего же ты тогда расстроился? — спросила Таня осторожно.

Он вдруг остановился на полном ходу.

— Кто расстроился? Я расстроился? Ещё чего! Ты, может, думаешь, я ревел? Да я вообще никогда не реву в своей жизни. Мне хирург вывихнутую ногу дёрнул, я ни одной слезы не выронил. Хирург сказал — десантником будешь. Поняла?

— Поняла, — весело согласилась Таня.

Ну до чего симпатичный мальчишка. Таня никогда таких не видела. Маленький, он и есть маленький. О чём с ним говорить? Ничего он не поймёт. Так думала она до этой встречи. А откуда она знала их, маленьких? Да и какие они, маленькие? Вот перед ней человек — у него свои проблемы, свой характер, своя гордость, между прочим.

Он очень нравится Тане, этот мальчишка. С ним ей легко и просто, и хочется Тане ему помочь, защитить его, отогнать от него неприятности.

— Я вон там живу, около почты, — сказал он. — На нашей почте знаешь какие марки! Есть звери, есть спорт. А есть знаешь что? Космос! Закачаешься.

Космос нравился ему больше всего — это было ясно.

До почты было уже совсем близко, и Тане стало вдруг жалко, что сейчас он уйдёт. Так славно было идти с ним и разговаривать о чём угодно. Она не задавала ему лишних вопросов: это было бы неделикатно, да и чувствовала, что он ей не ответит. О чём он плакал в раздевалке? Почему его ругает учительница? Всё это, может быть, выяснится со временем. А пока никто уже не плачет, вот он шагает рядом с Таней своей независимой походкой, ушанка криво держится на его стриженой голове, варежки на тесёмках свисают из рукавов куртки, чтобы не потерялись. И снег садится на его шапку и на куртку.

Он махнул рукой и вошёл в высокую арку. На расстоянии он показался Тане очень маленьким. Большой дом, высоченная арка, а там, в глубине, идёт мальчик с пальчик, совсем затерялся. А он обернулся и крикнул:

— Меня Игорь зовут! Павликов моя фамилия! Слыхала, наверное?

— Слыхала, слыхала! До свидания, Игорь!

— Пока! Ещё увидимся!

Он скрылся во дворе, оттуда донёсся его звонкий голос:

— Эй! Костя! Я тоже буду с вами в хоккей! Дай мне клюшку! Дай, говорю! Не будь жадиной!

Таня постояла немного и пошла.

В этот день она познакомилась с человеком, которого шала вся школа. Во всяком случае, он сам был в этом уверен.

На перемене Таня стоит у окна, как всегда. Она смотрит на улицу и сама уговаривает себя, что ей это интересно.

Вот по улице идёт маленький мальчик и ест мороженое. Рукой в серой варежке он держит пачку мороженого, а ногой катит перед собой ледышку. Ледышка катится по тротуару далеко, потом останавливается, а мальчик не спеша доходит до неё и опять её толкает, и она опять катится далеко. И он при этом не забывает лизать своё мороженое.

Таня стоит и смотрит не отрываясь. Потому что, если смотреть на улицу, получается, что ты не скучаешь одна всю перемену, а занята своим серьёзным делом, своими важными мыслями и интересными наблюдениями. А это уж совсем другое дело — быть занятой своими мыслями. Это совсем не значит, что тебе не с кем поговорить, что тебе нечего делать. Все болтают, смеются, носятся, кричат. Пускай. У них свои дела, а у неё — свои. И ничуть она не хуже других.

А другие девочки обсуждают свои важные проблемы. За своей спиной Таня слышит разговор:

— Если ты будешь с ней водиться, я с тобой разговаривать не буду. Так и знай!

— Да что ты, Оля! Я с ней нисколько не вожусь. Один раз только и поговорила, она сама ко мне пристала.

— Пристала. Мало ли что. А ты с ней не говори, я же тебя просила. Она сплетница — это раз. Зачем она наврала, что я за Максимом бегаю? Разве я за ним бегаю?

— Нет, Оля, ты за ним не бегаешь нисколько, — с готовностью отвечает Оксана. — Но она не про тебя говорила, а про другую Олю — Горелову.

— Во-первых, про меня. А во-вторых, разве Горелова бегает за ним? Куда ей, Гореловой, — у неё волосы жидкие, три волосинки. И глаз косит. Косит или не косит?

— Косит, косит, кажется.

— Не кажется, а косит. Её ещё в детском саду Зайчиком звали. Косой Зайчик. Какая прелесть.

Таня невольно прислушивается. Она уже забыла, что надо делать вид, будто поглощена своими умными мыслями. Ловит каждое слово. Хотя, конечно, можно считать, что разговор у Оли с Оксаной глупый и пустой. Болтовня. Сплетни. Кто за кем бегает. У кого какие глаза. Разве может быть это интересно умному человеку? А вот интересно. И очень важно. И до смерти хочется, чтобы девчонки приняли и её поболтать, пообсуждать вот такие дела, может, и пустяковые, но такие заманчивые. Конечно, сплетничать — глупое занятие. Но, наверное, и глупые занятия нужны каждому человеку.

Девочки не позовут Таню. Они её даже не замечают, как будто там, у окна, не стоит девочка Таня со своими мыслями, переживаниями, мечтами. А как будто бы там пустое место.

— А на самом деле сказать, кто за Максимом бегает? — Оксана наклоняется к самому Олиному лицу и говорит громким шёпотом: — Людка! Вот кто.

— Людка?! — Оля отклоняется от Оксаны. — Да она же во! — Оля ладонью показывает метр от пола. — Лилипутик твоя Людка.