Через Дунай Константин Николаевич переправился у селения Калу-Гермек с помощью рыбака. Затем путь от Видина до Никополя проделал на коне, вдоль реки. На Фаврикодорове порыжелая от солнца красная феска, турецкие шаровары, буроватый плащ, торба сбоку. Внешне всадник вполне сходил за торговца-косту, скупающего мелкий скот.

Константин Николаевич сделал крюк к селу Царевец — турки называли его Текир — мимо монастыря святой Богородицы. Въезжать в незнакомый город ночью Фаврикодоров посчитал неразумным — и громко застучал ручкой плети в дверь крайней избы. Судя по всему, здесь жил небогатый болгарин.

— Эй, гяуры, открывай! — продолжая тарабанить, кричал по-турецки Фаврикодоров.

Где-то сонно залаяла собака, всполошенно закричал петух. В окне засветилась лучина, и дверь приоткрыл немолодой болгарин в нижнем белье и с вилами в руках.

— Чего тебе? — сурово спросил он ночного пришельца.

Тот сделал вид, что не понимает по-болгарски, и потребовал.

— Коня накорми… Постели… Спать буду, спать! — совал в руки болгарина поводья, показывал, кладя голову на ладонь, как будет спать.

Хозяин хаты Ивайло Конов, тяжело вздохнув, покосился на ятаган за широким поясом у незваного гостя и повел коня под навес во дворе. Возвратившись двумя минутами позже, бросил на циновку подушку, пробормотал мрачно:

— Ложись, чтоб тебе не встать!

Фаврикодоров улегся, спрятав под подушку французский шестизарядный револьвер «Лефоше». Прикоснулся кончиками пальцев к граненому стволу, звездочкам на барабане. Вскоре стал притворно похрапывать.

В соседней комнате зашептались, молодой девичий голос успокаивал:

— Ничего, баща[6], потерпи еще… Скоро русские придут.

— Сил нет, Кремена…

Пропели вторые петухи.

Фаврикодоров проснулся рано утром, едва зарозовела заря. С порога разглядел владения Конова: изба покрыта соломой, низ выложен камнем. Небольшой сад обнесен плетнем.

Хозяин, мужчина лет сорока восьми, прибирал двор. На болгарине — куртка из домотканого сукна, широкие, подпоясанные красным кушаком шаровары; несмотря на теплынь — барашковая серая шапка, а на ногах — белые носки и опанки из полотна.

Дочь хозяина — Кремена, в грубом сукмане-сарафане поверх вышитой рубашки, с простеньким браслетом на запястье правой руки, несла на коромысле воду из колодца в избу. Была девушка светловолоса, зеленоглаза, сильна и на постояльца глядела с неприязнью. У нее лицо с тем легким загаром, что встретишь только у сельских девушек, словно бы солнце к матовости осторожно прибавило негустой коричневый тон.

Фаврикодоров решился. Когда отец и дочь вошли в комнату, он оказал на чистейшем болгарском языке:

— Русский я… Вы меня не бойтесь. — Достал нательный крест, поцеловал его: —Клянусь богом!

Ивайло оцепенел от неожиданности, вобрал голову в плечи. Кремена же поверила сразу и просияла.

— Ох, дядечко, поскорее бы подлых прогнали! На улицу выйти нельзя — турки грабят, насильничают. Да вы погодите, — спохватилась она, — я вмиг яичницу с салом приготовлю.

— Свиней-то турки не трогают, — пояснил Ивайло.

Через несколько минут они втроем сидели за столом. На нем появились брынза, пшеничный хлеб, домашняя колбаса. Фаврикодоров расспрашивал:

— Турок в Систово много?

— Не более пяти таборов[7], — охотно отвечал Конов, — у низамов[8] лагерь здесь, недалеко от нас.

— А батарей сколько?

— Одна. На скале у Дуная… «Золотой» ту батарею они прозвали. Когда ее англичанин строил, в земле нашел старую золотую монету.

— А кто здесь начальник у войск?

— Собака Халиль-паша. Целыми днями слюной брызжет, кричит: «Что за воинов мне прислали?! Ишаки неумелые!». Я от этого шелудивого Кремону прячу. Особенно разорался на той неделе, когда ему приказали один табор отправить в Никополь. «Этот никопольский дурак Адыр-бей, — кричал он, — дай ему даже десять таборов, ничего путного с ними не сделает!»

— А пекаря Ганчо Юрданова ты в городе знаешь? — спросил Фаврикодоров.

Ивайло пожал плечами, Кремена же воскликнула:

— Кто ж его в городе не знает?! Он на площади у церкви живет. В старом доме.

Она подробно описала путь туда и сам дом. Часом позже Фаврикодоров, выезжая из двора Конова, кричал на все село:

— Плохо коня кормил, гяурская свинья! Плетей тебе мало! — А тихо сказал: —Всичко най хубаво[9].

…Турецкие полицейские гнали улицей отобранный скот, щелкали бичами. Фаврикодоров затрусил по дороге к городу. В лесу подала голос кукушка, обещая долгую жизнь. У въезда в Систово Фаврикодоров обменялся салямом с тучным турком на повозке. Проехали мимо турецкие всадники с винчестерами, в папахах с полумесяцами.

Недалеко от церкви Кирилла и Мефодия, возле можжевельника, растущего здесь как дерево, разведчик привязал коня.

По сторонам булыжной площади стояли каменные склады. Возле них, на столбах, немного выше человеческого роста, насажены керосиновые фонари.

А вот и старый дом, так подробно описанный Кременой.

На его воротах висит черный креп, словно села большая бабочка, распластав крылья. Значит, в доме кто-то умер. Не сам ли Ганчо? Фаврикодорову говорили, что Юрданов пожилой человек.

Городские часы пробили девять раз. На открытой веранде старого дома появился беловолосый болгарин с бурым, словно от ожогов, румянцем на щеках.

Константин Николаевич поднялся к нему по лестнице, спросил по-турецки:

— У тебя форму для хлеба можно купить?

— Для подового?

— Нет, для сдобы. Вот я и торбу взял.

Он глазами показал на торбу, похожую на большую грушу.

— Проходи в дом, — по-болгарски предложил Ганчо.

И уже в комнате, когда они сели за стол с кувшином вина, сказал:

— Здравей! Добре дошъл?

— Благодаря!

В углу, в люльке, опал мальчишка, наверное, внук Юрданова.

Ганчо подтвердил сведения, уже полученные Фаврикодоровым в семье Коновых, но объяснил, где лучше высаживаться русским войскам, как ловчее карабкаться на кручи, где турки построили новые укрепления.

Ганчо говорил медленно — с паузами и прислушиваясь, словно переводя:

— Они думают, что если вы и рискнете, так высадитесь там, где берег пологий. И огонь «Золотой батареи» туда нацелен, и несколько скрытых ложементов там построили. А вы берите ниже, где круча. Будет труднее, да зато вернее. Только запомни, на горе маленькая мельница, в ней караулка турецких низамов. Надо ее сразу брать. Они оттуда будут вести обстрел кручи.

Поговорив еще с полчаса, Ганчо поинтересовался:

— А как ты назад к своим доберешься?

— Вплавь хотел. Коня у тебя оставлю, продай его или пусть меня дождется. Можно?

— Коня оставляй. А вот доплыть трудно, — усомнился Ганчо и задумчиво разгладил седые усы.

— Я в юности часами на воде держался… Много часов, — успокоил Фаврикодоров, хотя мелькнула опасливая мысль о левой руке — не подвела бы.

— Так то в юности, — не желая обидеть гостя, как можно мягче возразил Юрданов, — у меня брат недавно умер. Моложе меня. Казалось, износа ему не будет. А погиб от болей в сердце. — Он помолчал. — Я тебя познакомлю с одним греческим моряком, он доставит куда надо… На челноке.

— Можно сегодня же ночью? — спросил Фаврикодоров. — Дело не терпит.

— Думаю, что можно. Сейчас пойду узнаю, — сказал Ганчо, поднимаясь. — Ждем вас здесь, ох как ждем.

Сведения, доставленные Фаврикодоровым, имели чрезвычайную важность. Скобелев доложил о них командиру 14-й пехотной дивизии Драгомирову, а тот, не медля со своими соображениями, — главнокомандующему.

Против форсирования реки на Зимницком участке были: глубина ее здесь, полное отсутствие бродов, обрывистость и высота турецкого берега. Из Зимницы Систово недоступно белело среди зелени на крутой горе.