Я посчитал, что в какой-то момент мне удалось вернуть немного гордости. Подумал, когда же это случилось, и понял, что, наверное, примерно в то время, когда Ринальдо взял меня на работу и дал мне причину, чтобы жить. Как бы то ни было, я не хотел обращать на себя внимания – не здесь.

На самом деле, мне просто не хотелось, чтобы кто-нибудь приходил и надоедал.

Я сплевываю, пытаясь убрать песчинки с моих губ, но это не помогает. И никогда не поможет, но заставляет хоть что-то делать – что-то, что стремиться остановить приводящее в ступор отсутствие взаимодействия с кем-либо или с чем-либо. Время не имеет никакого значения, и единственная связь, которая у меня была с кем-то, это изо дня в день слышать звуки шагов в лагере, где меня держали в глубокой, заполненной песком яме.

Я убежден, что это делалось ради удобства. Когда умру, им останется только засыпать яму.

Мои уши заполняют незнакомые звуки, затем выстрелы и стрекот лопастей вертолета. Когда я думаю, что слышу голоса на английском языке, предполагаю, что мой разум играет со мной злую шутку, но затем несколькими минутами позже голос раздается рядом со мной.

— Лейтенант? Сэр? Вы лейтенант корпуса морской пехоты?

— Что у тебя там, Смит?

— Не знаю, сэр, но он носит форму, или, по крайней мере, то, что от нее осталось.

— У него есть жетоны. Вы правы – он из морской пехоты.

Я чувствую на шее руку. Голоса надо мной становятся громче, и я стараюсь повернуть голову так, чтобы хоть что-то увидеть. Я хочу их позвать, даже если это созданные моим собственным воображением образы. Но они звучат достаточно реально, и я не имею ничего против фантазий. Это лучше, чем есть песок. Но у меня пропал голос, и не получается произнести ни слова.

— Лейтенант? Лейтенант?

— Лейтенант?

Мои глаза рефлекторно открылись, и я обнаружил, что на меня смотрит Марк Дункан.

— Ты можешь поговорить со мной?

Я сглотнул, облизал губы и опустил взгляд на затянутые на запястьях наручники. Металл нагрелся от моей кожи, что показалось мне не совсем правильным. Тут должны были быть пластиковые кабельные стяжки или, может быть, веревки, но не наручники. В горле все еще оставалось ощущение песка, и я закашлялся, пытаясь от него избавиться. Но ничего не помогло. И никогда не помогало.

— Можно снять с него наручники?

— Нет, сэр. Это не очень хорошая идея.

— Я возьму риск на себя.

Охранник неприязненно загоготал и пробормотал себе под нос:

— Ты понятия не имеешь, с кем имеешь дело?

— Что это значит?

Я смотрел то на Марка, то на охранника, стоящего у края кровати. Он был надзирателем, и, хотя я не помнил его имени, но не забыл, как он проверял, удерживая меня, чтобы наручники были хорошо и плотно затянуты на руках. Мы в какой-то момент пересеклись взглядами, и я уставился на него с напряженным, молчаливым предупреждением, пока он не отвернулся.

Даже если бы мне было насрать на то, что случилось со мной сейчас, я бы не допустил, чтобы в разговоре прозвучало имя Ринальдо. Во мне еще оставалась какая-то гордость и даже некоторая преданность, пусть это был и хреновый тип преданности.

— Извините, сэр, — сказал надзиратель Марку, — но я не могу освободить его без приказа начальника тюрьмы.

Марк глубоко вздохнул и подкатил стул на колесиках ближе к краю кровати.

— Эван?

Я закрыл глаза и попытался скрестить на груди руки, но наручники меня остановили. Через мое тело прошла дрожь, и дыхание участилось вместе со стуком сердца. Я ощутил вкус и почувствовал песок в горле.

Это не по-настоящему.

Реально или нет, но это заставило меня вернуться обратно в пустыню.

— Лейтенант Эван Натаниэл Арден, личный номер ноль-четыре-семь-два…

Чтобы не закричать, я крепко сжимаю зубы. Не вижу, что использует бородатый мужчина, чтобы хлестать мою спину от шеи до задницы, но это до хрена больно жалит. Я на удивление рад, что еще весной прошел все тренировки сопротивлению пыткам.

— Я спрашивал у тебя твой номер?

Человек передо мной – главарь группировки – швыряет мне в лицо песок, и я не успеваю вовремя закрыть глаза. Пытаюсь потрясти головой, чтобы избавиться хотя бы от некоторых песчинок, но ничего не выходит. Глаза горят, и я не могу остановить отчаянное мычание, которое вырывается из моего горла.

— Не нравится песок? — спрашивает главарь. — Пора бы тебе к этому уже привыкнуть!

Я все еще не могу открыть свои глаза и ничего не вижу, но чувствую на шее грубые руки, и мое лицо суют в песок перед коленями. Он вдавливает мою голову в песок, поворачивая ее то в одну сторону, то в другую, пока я с трудом пытаюсь задержать дыхание.

Сжав руки в кулаки, я открыл глаза и в отчаянии посмотрел на Марка. Мне вообще не удавалось сказать ни слова, потому что мои легкие вопили о кислороде. Я дышал часто и тяжело, но воздуха не хватало. Все, что я чувствовал – это песчинки, проникающие в мои легкие.

Он положил руку на мое предплечье, но я дернулся от него прочь. Наручники впились в кожу моего запястья, и я громко охнул. Тело напряглось – застыло на месте, пока мой мозг наводняли все новые воспоминания.

— Я хочу снять их, — сказал Марк. — Просто подожди еще немного, хорошо?

Я попытался кивнуть, но понятия не имел, получилось ли у меня это или нет.

Марк продолжил спорить с надзирателем о наручниках и выяснять, почему меня еще не перевели в камеру. Я только наполовину обращал внимание на разговор. Мне, конечно же, хотелось освободиться от наручников, но я не был так уверен, что переезд из одной части тюрьмы в другую что-либо существенно изменит. Не похоже, что я буду лучше спать в другой постели.

— Он все еще должен быть под надзором из-за попытки самоубийства.

— Не думаю, что он опасен для себя.

— О том, что он расстреляет парк, ты тоже не думал.

— Я не могу проводить сеансы лечения, если он не отвечает, а он будет продолжать себя так вести, пока вы будете ограничивать его в движении. Вы разве не читали мои заметки?

— Да, да, я видел их. Контуженый.

— Немного устаревшая терминология, но по сути верно.

Иногда все, что тебе действительно нужно – это маленький счастливый случай, и именно в этот момент в медицинский блок вошли около дюжины человек – четыре охранника и куча заключенных, держащихся за свои животы. У медсестер не заняло много времени, чтобы оценить ситуацию и начать размещать отравленных пищей заключенных на соседние койки. Спустя несколько минут после того, как Марк продолжил приводить свои аргументы, была доставлена еще одна партия отравившихся.

— Нам понадобятся все кровати, — сказала надзирателю медсестра.

Он вздохнул, глянул сначала на Марка, потом на меня.

— В одиночку.

— Хорошо, дальше я сам, — энергично закивал Марк.

Меня схватили за руки и вывели из медицинского отделения в коридор. Дверь лифта открылась, и мои сопровождающие засунули меня внутрь следом за Марком. Когда двери снова открылись, мы вышли в общую зону одного из блоков.

Все помещение было устлано ковровым покрытием и окрашено в теплые тона. Некоторые заключенные сидели за небольшими круглыми столиками на дешевых пластиковых стульях и играли в карты, а несколько других столпились вокруг бильярдного стола. Парочка из них подняла глаза, когда я прошествовал вдоль изогнутых перил у лестничного пролета, который возвышался над комнатой отдыха.

Вдоль прохода размещались несколько пронумерованных дверей без окон. Меня подвели к последней, в которой было маленькое окошко на уровне глаз и узкое отверстие в центре. Охранник открыл дверь, чтобы завезти меня внутрь.

Узкая камера была явно рассчитана на одного человека. Я мог бы сделать между дверью и высоким, узким окном с видом на центр Чикаго примерно четыре шага. Бо́льшую часть пространства занимала расположенная в центре металлическая кровать. Ножки кровати были прикручены болтами к полу, и я заметил по бокам четыре петли, которые могли быть использованы для фиксирующих ремней. Помимо обязательного туалета и раковины, здесь был только небольшой письменный стол с одним, узким ящиком под столешницей. Завершали картину табуретка и небольшой шкафчик, придвинутый к изножью кровати.