— Да я и не стараюсь, просто надо быть беспристрастным. Что мне в нем не по душе, я говорил…

Навстречу друзьям шел капитан Беседа. Они вытянулись в струнку, приветствуя его. «Будут и мои такими, — подумал капитан, — и заметить не успею, как подрастут…»

На перекрестке улиц Гербов и Ковалев остановились около газетной витрины.

— Вчерашняя, — Володя пробежал глазами первую страницу. — Наши прорвались к берегу Балтийского моря, заперли Восточную Пруссию… Ты представляешь себе, Сема, общий замысел и эти удары?! — с восхищением воскликнул он.

У поворота на бульвар блестела длинная «скользанка» — полоса раскатанного льда. Володя разогнался и, крикнув «Догоняй!», проехался на каблуках. Семен, не отставая от друга, заскользил вслед за ним. Хотел ухватить за ремень, но Володя пустился бежать. Сколько Семен ни гонялся за Володей, так и не поймал его. Разрумянившись, они продолжали путь. Разговор зашел об офицерах.

— Ты заметил, — спросил Ковалев, — у нашего химика на пуговицах кителя всегда крупинки мела, погон изломан, а левую руку он держит в кармане брюк? Сразу видно — нестроевик…

Ковалев и сам имел обыкновение держать руку в кармане, но у себя он считал это проявлением независимости.

— А капитан Боканов мне и как офицер нравится, — решительно заявил Семен. — Команду подает, так чувствуешь, что команда. Если что пообещал, исполнит, это уж точно!

— Не всегда!

— Например?

— Например, обещал меня в город отпустить, а потом увольнительной не дал — раздумал. Я ему говорю: «Вы не хозяин своего слова…»

— Ты скажешь! — неодобрительно буркнул Семен. — Я бы за твой язычок год тебя в город не пускав…

В некоторых словах Гербов не выговаривал букву «л», и Ковалев иногда поддразнивал его: «Скажи ложка», — нет, не «вожка», а «ложка».

— Между прочим, что мне понравилось в твоем Боканове, — сказал Володя, — так это его отношение к инспектирующему. Помнишь, зашел к нам в отделение полковник из военного округа с орденом Кутузова, в белых бурках… Капитан ему доложил, был вежлив, но не подлизывался…

— С достоинством себя держит, — подтвердил Гербов. — Терпеть не могу, когда начинают извиваться перед начальством… Капитан, правда, немного резкого характера, — сделал уступку Семен, — но я хотел бы походить на него.

Володя достал часы — недавний подарок генерала за стрельбы — и, узнав сколько времени, небрежно щелкнул крышкой.

До начала самоподготовки оставался почти час. Бульвар круто поднимался в гору; на верхушке ее виднелись редкие деревья. Снег, сначала кружившийся в воздухе, теперь медленно падал большими хлопьями…

— Сема, — спросил Ковалев, — а как назывался ваш партизанский отряд?

— Имени Суворова, — Гербов не удивился, зная манеру друга задавать самые неожиданные вопросы.

— Странно… такое совпадение, — пробормотал Володя. — А признайся, страшно было первый раз ползти к мосту, взрывать?

— Конечно, страшно… Очень даже. Темень… Недалеко часовой немецкий… Шлак хрустит под локтем; о провод порванный зацепился, — кажется, на версту слышно. Ливень тогда только что прошел, в глубоких воронках от бомб — вода, чуть не до края. Немец рядом протопал, а мы спрятались в воронках и присели в них по пояс в воде. И чудно, — знаешь, о чем я тогда подумал? Как сейчас помню! «Павка Корчагин, — подумал, — не струсил бы», и сразу спокойно стало…

Ковалев с уважением посмотрел на друга.

Гербов замолчал, — видно, ему неприятно было вспоминать об этом.

— Ну, в общем взорвали, — коротко заключил Семен. — Да, Володька, забыл тебе сказать, вчера я письмо получил из своей части. Сержант Погорелов, Иван Тихонович, написал. Мы дружили, хотя он мне в отцы годился. «Сейчас наш полк на немецкой земле фрица бьет… Тебя, сынок, в части помнят все и передают боевой привет. Как учишься, орлик? Смотри, офицером будешь — не зазнавайся». Чудак… разве ж мы сами этого не понимаем?..

— Так и написал — «орлик»?

— Так и написал.

— Меня раздражает отношение к нам в училище! — после некоторого молчания сказал Ковалев. — Не поймешь, дети мы или военные? В библиотеке Бальзака попросишь — отказывают: «Рано вам еще», а подурачишься — выговаривают: «Вы ведь взрослые…»

Семен, соглашаясь, кивнул головой. Отвернув полу своей шинели, он достал из кармана пачку папирос, надорвал ее и протянул Ковалеву:

— Кури.

Тот долго выковыривал из пачки папиросу, неумело раскурил ее и, затянувшись, закашлялся.

— Вот дрянь, — проговорил он сквозь слезы, — табак, что ли, плохой?.. — Еще раза два втянул в себя дым и бросил папиросу. — Не нахожу удовольствия!..

— А я привык, — сказал, немного рисуясь, Семен. — Мне командир роты говорит: «Бросить надо», а я ему: «Не могу сразу, товарищ подполковник, организм привык, попробую постепенно отвыкнуть…» — «Ну, — говорит, — вы тогда хоть в стенах училища не курите, чтобы малышей не совращать».

Они некоторое время шли молча, и каждый думал о том, что вот они взрослые, а их все считают мальчиками.

— Чувствую я в себе, Сема, огромную силу! — неожиданно воскликнул Володя. — Кажется, горы своротить могу! Эх, жаль, не придется мне в Отечественной войне участвовать, показал бы я им — дети мы или военные!

Под «ними» Володя подразумевал и подполковника Русанова, и капитана Боканова, и даже генерала, то есть тех, кто по мнению Ковалева, недооценивает его самостоятельность. А он больше всего боялся покушений на нее.

Ссору с Пашковым, арест, неприязнь Боканова Володя переживал остро, хотя внешне и не показывал этого. В глубине души понимая, что «формально Боканов прав», Володя все же считал его действия несправедливыми и оскорбительными: ведь капитан даже не попытался узнать причину драки, держал себя отчужденно. Горькое чувство обиды вызывало не само наказание, — в конце концов, он заслужил его, — а именно «бездушие» Боканова. «Когда я стану офицером, — думал Ковалев, — я буду требовательным, но и чутким, а не просто исполнителем устава».

И сейчас же его мысли приняли другое направление. Он стал мечтать о том, как они с Семеном будут служить в авиаполку. И вот на двух самолетах вылетели они на выполнение задания. Навстречу девять вражеских «мессеров», ну что же, девять так девять, тем больше будет сбито!.. Они принимают неравный бой. Одна за другой загораются машины с черными крестами. Но вдруг показался дымок, а потом и пламя в моторе самолета Семена. Сема прыгает с парашютом. Враги увидели приземлившегося парашютиста и бегут к нему. Ковалев делает бесстрашную посадку, берет Гербова на борт своего самолета и взмывает ввысь перед самым носом беснующихся фашистов.

— О чем ты думаешь? — прервал его мечтания Гербов.

Володя не рискнул признаться Семену, о чем он думал, боясь, что друг усмехнется и добродушно скажет, подражая генералу: «Ну-ну… и фантазер же ты, Володька».

— Так… ни о чем, — ответил Ковалев.

— А я сейчас думал, — задушевно сказал Семен, — может быть, ты, или я, или Лыков, — словом, кто-нибудь из нас, — лет через тридцать будет командовать парадом. Представляешь, ты на вороном коне — у него белая звездочка на лбу и белые карпетки на ногах — объезжаешь замершие полки… И хотя ты меня не узнал, мне так приятно вспомнить, что мы когда-то вместе учились… за одной партой сидели…

Ковалев с изумлением посмотрел на друга.

— Ну-ну, — он сузил серые смеющиеся глаза, — и фантазер же ты, Семка!

Гербов улыбнулся и стал сконфуженно оправдываться:

— Почему же фантазер? Ведь обязательно так с кем-нибудь будет…

Они поднялись на самый верх пологой горы и остановились, глядя вниз. С заснеженных полей набегал легкими порывами ветерок, приятно покалывая щеки. В ледяном извиве застыла река, теряясь в синеватой дали. Небо походило на бледнолиловый лед, с которого ветром сдувало на землю хлопья снега.

Володя подумал: «Вот так же, только летом, на Воробьевых горах стояли Герцен и Огарев…»

— Сема, — он положил руку на плечо друга, — неужели ты мог подумать, что я тебя не узнаю на параде?.. Знаешь что, давай сейчас дадим друг другу клятву… верности!