Боканов помолчал, переживая бой, на минуту забыв о том, где он. Коротко закончил:

— После боя мы похоронили лейтенанта в рощице…

И опять Боканова поразила тишина в классе.

— В том бою вы орден получили? — тихо спросил кто-то.

— Да. Мы били фашистские танки прямой наводкой.

Квартиру Боканов нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному до приезда семьи не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, жившего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом доме.

На следующий день Боканов проснулся рано. Распахнул ставни, открыл форточку — и морозный воздух ворвался в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.

Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш, как гребни застывших волн.

Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза.

И все это — солнечные блики в стеклах домов, серебристые переливы снега, негромкие звуки мирного провинциального утра — показалось Боканову чем-то неправдоподобным, когда он вспомнил, что война продолжает идти своей суровой дорогой. Он представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатенького ординарца Костю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шаблина и с грустью подумал: «Как они там? Жаль, что без меня заканчивают войну… Доведется ли встретиться?»

Издалека, со стороны училища, донесся призывный звук трубы.

Как не хочется ранним зимним утром сбрасывать теплое одеяло и, окунаясь в охлажденный за ночь воздух спальни, спрыгивать с постели.

А труба неумолимо настаивает:

— Подъе-ем! Подъе-ем!

Илюша плотнее натягивает на голову одеяло. Свернуться бы калачиком, не слышать противного голоса старшины, скрипуче повторяющего вместе с трубой:

— Подъе-ем!

Ну, хотя бы дал до десяти просчитать, хотя бы не заметил под одеялом и прошел мимо!..

— Подъе-ем!

Одиннадцатилетний Илюша Кошелев легко привык к режиму училища. Ему нравилось повторять приказания офицеров, громко отдавать рапорт в дни дежурств, прощаясь с учителем, весело скандировать:

— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель!

Но сразу вскакивать утром по зову трубы и бежать на зарядку было самым тяжелым испытанием. Когда голос старшины раздался прямо над головой, Илюша жестом отчаяния отбросил одеяло и сел на койке, протирая глаза.

Маленький, круглолицый, с оттопыренными ушами (мамы такие уши называют «лопушками»), он очень походил на степного тушканчика, вынырнувшего на зорьке из норы.

— Суворовец Кошелев, — строго сказал старшина, — вы задерживаете всю роту.

— Я сейчас! — Илюша виновато заморгал и окончательно проснулся.

Со двора доносились звуки марша, — оркестр торопил выходить на прогулку.

Мороз пощипывал лицо, и дежурный по училищу подполковник Русанов разрешил опустить наушники. На дворе еще темно. Свет электрических фонарей с трудом разгоняет предутреннюю мглу. Оркестр заиграл что-то веселое, и черные фигуры на плацу закружились в беге, высоко подбрасывая колени.

Зарядка стряхнула с Кошелева остаток сонливости. Он вместе с товарищами возвратился в спальню, заправил по-армейски койку и осмотрел ее, отступив немного назад. Видно, что-то ему не понравилось: он заново взбил подушку и осторожно пригладил края одеяла.

В коридорах пахло свежевымытыми полами, сырой глиной затопленных печей и, едва ощутимо, сапожной мазью.

В черных брюках с алыми лампасами, в белой нательной рубашке из тонкой байки, Кошелев пробежал в туалетную комнату — чистить ботинки.

Здесь, в стороне от подставки для чистки ботинок, Павлик Авилкин и Максим Гурыба натирали мелом пуговицы гимнастерок, Максим — прямо на себе, а Павлик, сняв гимнастерку, продевал ее пуговицы в дощечку, в которой была сделана прорезь, формой похожая на ключ. В круглое отверстие Авилкин проталкивал пуговицы, проводил их по тонкому каналу прорези и, собрав вместе, натирал мелом, поплевывая на жестяную щетку. Дощечка предохраняла гимнастерку от мела.

— Здорово, Кошель!

— Трудишься, Авилка?

— Видал, как блестят?

Пуговицы так и сияли, но Авилкин все тер их, пока они не стали теплыми.

Илюша навел глянец на ботинки, дружески ткнул Максима щеткой под ребро, получил сам щелчок по затылку и, пританцовывая, побежал в умывальную.

Там он снял рубашку, проворно схватил с общей длинной полки свою мыльницу, зубную щетку, жестяную коробку с порошком и протиснулся между товарищами к умывальнику с медными сосульками. Обвязав полотенце вокруг пояса, Илюша стал ожесточенно подбрасывать ладонью вверх сосульку, по которой стекала в пригоршни холодная вода.

Он фыркал, тоненько повизгивал и, растирая тело, выгибался, стараясь забросить ладонь подальше, к лопаткам.

Окончив умывание, Илюша Кошелев надел гимнастерку с алыми погонами, туго перехватил ее ремнем с большой бляхой, похожей на матросскую (только на этой была пятиконечная звезда), и заспешил в ротную комнату отдыха — там уже строились.

Светало, когда ребята младшей роты вошли в столовую и остановились у столов, выжидающе поглядывая на дверь. Ага, вот, наконец, и воспитанники первой роты заняли свои места. Круглолицый офицер выдержал небольшую паузу и скомандовал:

— Садись!

Малыши шумно задвигали стульями и, рассевшись за столом, начали озабоченно подтыкать салфетки за воротники.

— Какой у нас первый урок? — спросил Максим Гурыба у Илюши Кошелева, грея руки о чашку с какао и нетерпеливо сдувая пенку.

— А ты что, забыл? История… майор Веденкин.

— У-у-у!.. — тревожно протянул Максим. — Засыплюсь, если вызовет.

Из столовой первыми уходили старшие. Младшие стоя провожали их. Так заведено было с самого начала.

Майор Веденкин, как всегда, стремительно вошел в класс. Заметив на полу около доски кусочки мела, коротко приказал:

— Приведите класс в порядок, — и, повернувшись, опять скрылся за дверью.

Возвратившись через полминуты, он принял рапорт дежурного и, открыв журнал, стал перелистывать его худыми, тонкими пальцами.

Свой предмет Веденкин любил фанатично. На уроках рассказывал обо всем так, словно сам прибивал щит на врата Царьграда и успел рассмотреть при этом форму гвоздей, сам преследовал Мамая и захватил его шатер на Красном холме… Он так описывал ребятам великую битву за Сталинград, что они как бы воочию видели горящие фашистские танки, бесконечные вереницы пленных гитлеровских солдат, слышали торжествующий возглас наших наступающих частей: «За Родину! Вперед!» Маленькие сердца загорались гордостью и ликованием.

От взгляда майора ничто не ускользало в классе. Посмотрит внимательно — и рука суворовца сама тянется застегнуть пуговицу на рукаве, нахмурится — значит, надо убрать учебник с парты, а если выйдешь отвечать с грязными руками, обязательно отправит вымыть их.

Историк покорил ребят со второго урока, когда уверенно объявил:

— Ну-с, я уже знаю фамилии всех вас.

Секрет был прост. Веденкин в блокноте, с помощью воспитателя этого отделения капитана Беседы, составил план класса: начертил ряды парт и надписал, кто с кем сидит. Когда ему надо было вызвать кого-нибудь, майор незаметно заглядывал в план и безошибочно называл фамилию. Через несколько уроков он запомнил фамилию каждого. Класс же был потрясен тем, что историк «с одного раза узнал всех».

Немного позже Веденкин сказал:

— Я умею по глазам определять, кто не подготовил задание. Признавайтесь лучше сейчас же сами!

Это было уже слишком! Ребята недоверчиво заулыбались, хитро переглянулись: «Ну и майор, нашел чудаков — признаваться!»

— Не верите? — спросил Веденкин. — Я вам докажу… Суворовец Авилкин Павел!

Авилкин обреченно поднялся с парты. Лицо его побледнело, и от этого волосы казались рыжее обычного, почти красными.