Ему нравилась видеть, как доверчиво слушают ее больные, как «докладывают» сестры и врачи, как принимает она решения. Нравилось ощущать ее собранность, ответственность.

— Ну и денек сегодня выдался! — закончила Вера свой рассказ о Свете.

Вера уже несколько дней жаловалась на головные боли, на то, что покалывает сердце, но, как большинство врачей, не обращала на это внимания.

— Ты измерила себе давление? — спросил Владимир Петрович.

— Больше мне нечего было делать! Вот сейчас поем — и все пройдет.

— Это не разговор, — сердито произнес он. — Или не для тебя классическое: «Врач, исцелися сам!»

— Володя, я присмотрела в универмаге новый плафон для кухни… — совершенно неожиданно объявила Вера.

Это у нее пунктик: забота об уюте, пусть нестойком, ломком, но пока они здесь, ей хотелось, чтобы все было вылизано, вычищенно. Не щадя себя, затевала побелку квартиры и старалась закончить ее, пока муж на учениях, чтобы к его приезду все оказалось убранным, вымытым, сияло. И мать к этим делам не допускала.

Владимир Петрович огорчался, что Вера не желала в таких случаях пользоваться его помощью, но ничего не мог поделать, и в каждый свободный час Вера продолжала натирать полы, сдирала и стирала занавески, сердилась на мужа, что он по-солдатски равнодушен к украшению быта.

Когда она уж очень расходилась, Владимир Петрович, охлаждая, спрашивал:

— Ты ящики не выбросила?.

Об этих ненавистных ящиках для перевозки самых необходимых вещей при переездах она старалась не думать. Пусть подольше пылятся там, где-то в подвале, глаза бы их не видели! Вера не хотела мириться и не мирилась с бивуачным образом жизни и поэтому вечно искала скрытые резервы уюта, выписывала журнал «Новые товары», вносила в облик квартиры свой стиль.

— Даже если суждено нам быть здесь год, — убежденно говорила она мужу, — удобство, красота должны окружать нас и в этот год.

Вере претило местничество тех офицерских жен из военных городков, что будучи «подполковницами», чурались общаться с «лейтенантшами» и поглядывали на них сверху вниз. Для нее главное было — хороший ли это, интересный ли человек? Она охотно дружила с молоденькими «офицершами», обсуждала с ними фасоны платьев, делилась опытом житейским, и, как чуму, обходила обывательниц. Терпеть не могла, например, мадам Градову именно за приверженность той к сплетням, накопительству, обожествлению вещей. Но зато как весело было на «ковалевских вечерах». Вера охотно пела, танцевала, играла на пианино, была неистощима на выдумки.

— Володя, есть у тебя солдат Дроздов?

— Из Таганрога? — удивленно посмотрел Владимир Петрович.

— Да…

— Есть…

— Ну как службу несет?

— А почему тебя это интересует?

— Моя подруга Женя — помнишь, я с ней в Сочи познакомилась? — его заводская воспитательница.

— А-а-а… Солдат как солдат.

— Ничего, если Женя как-нибудь к нему приедет?

— Что же здесь такого? Матери приезжают…

— И у нас остановится?

— Да пожалуйста… Буду рад.

— Он ей шлет такие письма: «С горячим армейским приветам к Вам и массой наилучших пожеланий… Я жив, здоров, самочувствие хорошее, чего и Вам желаю…» На конверте печатными буквами выводит: «Шире шаг, почтальон!», а послания заканчивает неизменной строчкой: «Жду ответа, как соловей лета».

— Да уж ничего не скажешь — соловей, — усмехнулся Владимир Петрович.

— А вот от нашего Ковалева-младшего давно вестей нет, — с тревогой сказала Вера.

— А ты бы хотела получать письма каждый день? — резонно возразил Владимир Петрович. — Парень осваивается в новой обстановке.

…Около месяца тому назад Ковалев пробыл сутки в Минском суворовском училище. Уж очень просила об этом Вера. Он сел в свою «Волгу» и повел ее на Минск. В пути был привал, а утром, оставив машину на стоянке, Ковалев подходил к длинному светло-серому зданию в центре города.

Сюрприз ждал Ковалева при знакомстве с воспитателем Петра. Им оказался капитан артиллерист Федор Григорьевич Атамеев, который поступал в их суворовское в год выпуска Ковалева.

Атамеев высок, крупные черты лица его резко очерчены. Рубленным подбородком, прядью, опадающей на лоб, он похож на Маяковского. А голос у Федора Григорьевича негромкий, речь медленная. К такому несоответствию не сразу привыкнешь, первое время кажется: сдерживает себя человек.

После артучилища и командования батареей потянуло Атамеава сюда, воспитывать суворовцев. Мастер спорта, альпинист, он мог бы возглавить в военном округе, как ему и предлагали, службу военного туризма, это подполковничья должность. Но Атамеев отказался…

— Ну, как мое чадо? — спросил Ковалев у Федора Григорьевича, когда они сели в одном из пустующих классов.

— Акклиматизируется… Есть в нем военная закваска… Пойдет… Вы не хотели бы посмотреть наши кабинеты, пока рота возвратится со стрельб?

— Конечно, хочу…

Атамеев начал с кабинета физики. Здесь распределительный щит, телевизор «Горизонт», собранный самими ребятами, электронный осциллограф. Капитан, словно бы мимоходом, но с явным удовольствием, включал механизм, опускающий шторы, прикасался к киноаппарату, приподнимал механизированную указку.

— Подводка электропитания к каждому столу… Пульт управления с радиоподключением…

Они зашли в лингафонный кабинет, где обычно проходили уроки иностранного языка: магнитофоны, устройства для двухсторонних переводов и коррекции разговора, озвученные диафильмы, записанные тексты… Пульт преподавателя.

— Как усваивают? — спросил Ковалев.

— Отменно, — кратко ответил Атамеев.

Они снова возвратились в пустой класс, сели за стол друг против друга.

— Тяга в суворовское усилилась… — сказал Атамеев.

— А то, что вы теперь принимаете пятнадцатилетних с восьмиклассным образованием, осложнило или облегчило работу?

— И то и другое. Решение поступить в суворовское стало осмысленным… Дисциплина — выше, чем в наше время. — Скупо улыбнулся, глаза его потеплели. — За первый год не успевают созревать круговая порука, умение лукавить, лавировать… А второй год уже выпускной — не до того. Труднее же прежнего потому, что только за два года надо преодолеть и тепличность, и психологически подготовить к службе в совершенно определенном роду войск. Да и приходят с почти сложившимися характерами… А предупреждать, как вы знаете, легче, чем переделывать…

Лагеря у нас не столько оздоровительные теперь, сколько воинские. Марш-броски… Военно-инженерная подготовка… Связь… Но есть и такие предметы, как этика, эстетика. А принципы воспитания все те же: учить — доверять — проверять — поощрять… Избегать морализирования… Главное — положительные примеры.

Атамеев достал из полевой сумки книгу Зорина «Опыт воспитания суворовцев». Ковалев увидел ее впервые.

— Помните, был у нас начальником политотдела? — спросил Атамеев.

— Еще бы не помнить! — Владимир Петрович полистал книгу. — Нет уже Степана Ивановича в живых…

Они помолчали. Раздался электрический звонок. Атамеев вышел ненадолго из класса.

— Сейчас Петр ваш придет. Увольнение даем ему до вечера.

— Не многовато ли?

— Наверстает…

Через полчаса Ковалев с сыном вышел из ворот суворовского училища.

Петр очень вырос, возмужал, в уголках губ его появились темные волоски, голос ломался.

Они вошли в парк, остановились у канала.

— И в какой род войск ты надумал идти? — спросил отец.

— В авиацию, — как о деле, окончательно решенном, сказал Петр.

— Почему?

Петр метнул в отца быстрый взгляд:

— Дед был летчиком.

Владимир Петрович внимательно посмотрел на сына. Ему сейчас было столько же, сколько суворовцу Володе Ковалеву, когда к ним в класс впервые вошел воспитатель Боканов.

И разве тот суворовец не имел своего мнения, своих желаний, независимости суждений и собственного представления о жизни? Вероятно, все это надо уважать и не думать, что перед тобой несмышленыш. Пятнадцать лет, это уже не мало!