Шли друг за другом. Лия несла тяжелый рюкзак, набитый мелкими, чуть больше пятака, скользкими груздями. Лямки резали ее худые плечи сквозь старенькую желто-бурую ковбойку, и нести рюкзак становилось все труднее. Она шла напролом по густому дикому смородиннику и старалась не замечать крупные, сочные ягоды — уже набили оскомину.

Лие нравился этот лес. Нравилась смородиновая духмянность, от которой уже позванивало в голове, и эта синяя сумрачность могучих облишаенных пихт и берез, и тяжелая тишина. Ей не было тревожно, хотя она уже понимала, что заблудились и когда выйдут из этого глушняка — неизвестно.

— Куда идем? — опять стала ворчать шустро топающая следом мать. — Птицы даже не тренькают. Пялишь по верхам зенки-то. Уж и солнышка не видать. Вишь, вода под ногами засочилась. Простудить завела?..

Лия молчит. Рыжие конопатинки на худых крупных руках, на лице и шее темнеют, узятся желтые глаза. Ей страшно от подступающей злости. Так страшно, что кружится голова. Она знает, что от злости этой долго будет болеть сердце, и ей невмоготу станет работать, таскать кирпичи или раствор на верх мартеновской печи. А ругани не слышно конца:

— О, долюшка моя, доля! За что же мне мука такая? Ведь уж недолго скрипеть мне…

— Не скими! — резко говорит Лия. — Завелась! — И глаза ее сухо взблескивают. Она ускоряет шаги.

Старуха не отстает. Переваливается с ноги на ногу уточкой, кое-где приседает, задирая юбку и взмахивая пустой корзиной с ножом на дне, неуклюже прыгает через ямки с прозрачной водицей. Мелкие лягушата летят в стороны. Дрожат испитые, дряблые щеки старухи, тонкие синеватые губы собраны в узелок, маленькие серые глаза откровенно угрюмы.

— Осподи, осподи!.. Детушки пошли…

Лия, согнувшись от тяжести рюкзака, не разнимая ветвей, лезет сквозь смородинник в паутину, в сырой глушняк. Ветки хлещут ее. Из переспелых ягод брызжет сок. Она трудно дышит, останавливается. Над губой в белесом пушку мелкой росой выступил пот. Хочется пить.

А старуха проваливается в истлевший ствол поваленной березы, ворчит, что просыпала ягоды из маленькой корзинки.

Наконец Лия не выдерживает, говорит:

— Васена Карповна, ну чего тебе еще надо, чего?

Так она зовет мать уже много лет. Лет двадцать назад Васена Карповна сошлась с красивым и безалаберным трактористом, отцом своей первой дочери. Она оставила двенадцатилетнюю Лию у дальней родни, продала домик и коровенку и укатила с трактористом в Оренбургские степи.

У родни Лия не прожила и года, затосковала и поехала в город к сестре, но у той была своя семья — хмурый неразговорчивый муж, его мать, энергичная, высокая женщина — глава семьи и хилые запуганные дети: мальчик и девочка. Унижать себя перед сестрой, проситься жить к ней Лия не захотела и устроилась домработницей к кандидату наук. Кандидат и жена его, врач, были вечно заняты, и Лие пришлось управляться с трехлетним Стасиком и большой квартирой с полированной мебелью, книгами и дорогими безделушками.

Отца Лия не помнила, но часто думала о нем, и он казался ей добрым, ласковым. Горько было вспоминать пустыри за огородами, ветрянку с поникшим крылом и дебри лебеды за баней у маслозавода — огромный таинственный мир. И Лия убегала к соседке по площадке, тете Груне, плакала там. Тетя Груня гладила ее по голове, успокаивала:

— Подрасти, Лиюшка, подрасти… Хорошо все будет. Я тебя на работу устрою. Учиться пойдешь… Потерпи, доченька…

И Лия росла.

Потом тетя Груня устроила ее на завод рассыльной, жить к себе позвала в маленькую комнатку, заставленную кроватями. Лие открылся новый мир. Она с радостью бегала по цехам, смотрела, узнавала людей, подолгу простаивала на разливочной площадке в мартеновском цехе, когда шла разливка стали, и завидовала сталеварам, их красивой работе, думала о себе, что как только подрастет, пойдет к тете Груне в бригаду подручной каменщика, станет помогать людям строить печь мартеновскую, чтобы каждый день рассыпались в цехе звезды и жилось всем добро и радостно. Она вырастет, заработает деньги и купит самое красивое платье, подарит тете Груне…

Васена Карповна вдруг оказалась покинутой на старости лет своим трактористом.

Старшая дочь встретила ее без особой радости, а зять как-то за ужином остро глянул на нее и невзначай спросил:

— Ну и где же ты, маманя, жить-то надумала?

Она опустила ложку, встала из-за стола:

— Да уж, милый зятек, не обременю тебя. На днях я поеду в деревню, погощу, а там видно будет…

Ночью она, боясь пошевелиться на скрипучей раскладушке, тискала подушку и думала о деревне, о том, что там она, пожалуй, тоже никому не нужна, а деньги за домишко давным-давно прожиты — новый не заведешь, и понимала, что единственная ее надежда — младшая дочь.

Она поехала к ней и, увидев ее, разрыдалась покаянно. Лия была уже совсем взрослая, имела работу и комнатку.

— Живи, мать! — сказала Лия. — Места хватит.

Освоившись в городской квартире, Васена Карповна начала хозяйствовать.

Они ни разу не заговорили о прошлом. Лишь иногда Лия видела, как, задумавшись о чем-то, мать теряет вилку или ложку, а то сядет у окна пригорюнившись. В такие минуты Лие было жалко мать. «Наверно, тоскует», — думала она, а подойти приласкаться к матери не могла.

Васена Карповна прятала вину свою и страх потерять место у дочери за ворчливостью:

— Придет этот вертючий, житья мне не будет… Пьет ведь он… Бить тебя примется…

Лия идет по смородиннику, все думает о себе, о матери. Стала и говорит:

— А знаешь, Васена Карповна, мне уже тридцать. Ты хоть это-то помнишь?

Старуха бросает корзинку и бестолково машет руками. Остренький нос ее краснеет, морщится.

— Изжить ты меня хочешь!..

— Не пенься! — тихо отмахивается Лия. — Хватит!

Она умащивает на спине рюкзак и снова идет вперед, вспоминает, как вчера на субботнике всей бригадой красили дачные домики своего цеха, построенные за шестьдесят километров от города. Ах, как хорошо вчера было! Лия красила домик желтой краской, щурилась, подставляла спину и плечи солнцу, убегала со всеми по длинному деревянному плотику сквозь камыши и падала в чистую холодную воду. И вдруг ей представилось, что живет она у озера одна в том желтом домике, никто не упрекает, никто не ворчит. И в такой же солнечный, как вчера, день приезжает на выходной плотник Мишка, и они катаются целый день на лодке, а ночью устраиваются в желтом домике с зелеными ромбами по низу.

Тут Лия, споткнувшись о пенек, упала на вытянутые руки в сырой, холодный мох, больно ободрав колено, и, лежа так, она вдруг содрогнулась до сладкой боли в сердце, вообразив все то, стыдное, желаемое, то мучительное наслаждение, какое бы могло там быть. Но она поднялась с земли и, понимая, что только мучит себя такими думами, все же не удержалась и, чувствуя, как набухают от слез глаза, простонала:

— Где же ты, Мишка, а? Все ветры, деревья и зверушки лесные, наверно, слышат мою тоску… Ой, Мишка, Мишка! Что же ты, а?

Все это было пустое. Она знала, что Мишка на нее больше не зарится и шутит с другими, а после того случая вовсе не заходит.

Зимой Мишка в гости пожаловал с вином, конфетами. Не больно-то сейчас какой разбежится с конфетами. И он тоже, олух, нет чтобы поздороваться по-людски со старухой, так брякнул: «Все пасешь, старая, свою овечку?»

Лия оглянулась на мать, с неприязнью сказала про себя: «А ты губы съежила и весь вечер пялилась за столом. Стыдобушка!»

Лия опять начала вспоминать, как прятались они тогда от нее в уголок комнатки — пошептаться. И мать присела к ним поближе. Они на кухню, Васена Карповна — в двери. После выпитой бутылки вина пришлось провожать Мишку. Куда же пойдешь в снег-то. Мишка упорно тискал Лию у подъезда и долго целовал пресными губами, а после, истомившись, повернул ее от себя, грубо поддал коленкой: «Иди-ка ты… к ведьме своей…»