Мария считала, что ей не повезло в жизни с мужем и, не сознаваясь себе, иногда вспоминала Рафаила — друга детства. Думала, сравнивала: а как бы с ним жилось ей на далеком Севере, куда, вернувшись с войны, завербовался Рафаил. С ним она не поехала, пожалела покинуть старенькую мать. И Рафаил не остался. После войны худо жилось в деревне… Правда, он долго писал письма, звал Марию на свой Север и, видно, устав ждать ее, женился. У Марии женихов было много. А вышла она за Василия Ивановича. Тогда ему было тридцать восемь, а ей двадцать. И был он еще совсем молод и виден собою, только-только вернувшийся с фронта. И когда они, оба красивые, гордые, как птицы, шли по деревне, бабы шушукались, завидовали и болтали, что Василий Лапушкин, племянник старой учительницы, прижившейся на Урале после эвакуации из Подмосковья, привез с войны полный чемодан деньжищ, потому и выскочила Мария за него замуж. Иль молодые за ней не ухлестывали? Потом у них уродился сынок — Костенька. А вскоре Василий Иванович уехал учиться на ветеринара, и Марии пришлось, кроме ребенка, ухаживать еще за старой учительницей, его теткой. А в деревне опять про Марию стали болтать, что она спит в колхозном амбаре, с кладовщиком Хабибуллиным.

На берегу вдруг загоготали гуси, захлопали крыльями, а гусята-поздныши желтыми комочками шустро скатились в воду, спрятались в камышах. Мария подняла голову. Камнем упавший коршун уже распахнул крылья, от неудачи громко захлопал ими и пролетел мимо, низко над камышом, в луга, за тихую речушку. «Тоже живет. Пропитание ищет. Долго же он висел в этом зное», — подумала Мария.

В речушке засуетились вспугнутые обитатели. Мария увидела вынырнувшую под плотик, ошалелую и вздрагивающую усатую мордочку ондатры, засмеялась ей и поднялась. Прополоскала оставшееся белье. Стала собирать с поляны высохшее. Летом она сушила простыни на поляне — хорошо отбеливались на солнце. Собрав все, Мария взяла рыбу и пошла через тальник по тропочке к дому, наказывая себе не забыть вечером отнести Лизе гречки. Больно уж ее Афанасий любит гречневую кашу.

Дома Мария открыла газовый баллон, зажгла плитку, подогрела чай и съела кусок хлеба с маслом. После начала чистить рыбу. Кислое тесто на пирог у нее было уже готово — заквасила еще утром на вечерние оладушки.

Она легко ходила по комнате — половицы тоненько поскрипывали, у ног терся серый пушистый котенок; она все думала о муже и ругала его за то, что снова весной мок в грязи, простужался в кошарах, а годы-то уж не те — к земле клонит, плечи обвяли и столько морщин высыпало. Только он все бодрится. А чего бодриться, если ведро воды корове трудно поднять? Шевелится в груди немецкий осколок. Да так, что иногда Василий Иванович долго лежит, как снулый линь, и жует ртом воздух, а потом отходит, снова возится с овцами, коровами. В квартире у них застарелый запах йода, карболки.

— Что же это я? — подхватилась Мария. — Он и поесть-то ничего с собой не взял.

И она представила, как Василий Иванович, умаявшись за день, ляжет спать где-нибудь в летнике, голодный, с ноющей болью в пояснице и ногах и думающий длинные думы о прошлом, о теперешней своей колготной жизни, в то же время прислушиваясь к разбуянившемуся в груди осколку. Мария начала укорять себя за черствость и равнодушие к мужу, появившиеся с годами от его неуживчивого, неспокойного характера. А было время, когда любила она его горячо и бездумно; в теплые, ласковые ночи уводил он ее за деревню, за тихую речушку, в прилужья. Как коротки были те ночи, как хорош он был с нею, истосковавшийся по женской ласке, и как жалел он ее, нежил.

Тут Мария встряхнулась от задумчивости, засуетилась: «Испеку вот пирог, отнесу сама, а заодно оболью-ка сладким чаем три-четыре бутылки, дорогой рассую по муравейникам. За ночь полные наползут. Завтра баньку справлю, пусть ноги попарит, может, и полегчает».

Скоро поспел пирог. Попробовала — вкусно. Переоделась в штапельное платьице рубашечного, прямого покроя. Укутала пирог в газеты, в теплую шаль и побежала.

На плотике бабушка Нэлия била вальком мокрое стеганое одеяло.

— Здравствуй, бабушка Нэлия! — поприветствовала Мария.

Бабушка Нэлия отпустила юбки, сгорбатила ладошку над глазами, глянула будто вдаль:

— Сдрастуй, сдрастуй, Марьям! Далеко?

— К Василию Иванычу. Пирог вот с рыбой понесла.

— А-а, — сказала Нэлия и подобрала юбки на пояс.

Дорога плыла в вечернем зное по-над речушкой, пыльная, глухая.

Марии надо было пройти луг, березовые перелески, пересечь узкую полосу соснового бора, утекающую за горизонт.

Мария шла, а рядом с нею бежала в высокой, буйной траве мирная полевая курочка — перепелка. Видно, боялась, бедная, за своих птенчиков — уводила, тревожно вскрикивая свое ясное: «Подь полоть, подь полоть».

Этот крик вызвал в Марии столько внятной, томительной грусти, любви и привязанности к родимой сторонушке, к своей жизни, что она, не заметив, вдруг свернула с дороги на зов этой птицы, на пронзительный свет березового редколесья и пошла, разнимая руками эту буйную травушку, туда, на большую поляну с одинокой лохматой березой.

Когда-то Василий Лапушкин, устав приглядываться, укараулил ее с посиделок и увел сюда на ночь. Она, отпугивая веточкой комаров, слушала его рассказы о военной поре, то смеясь, то ужасаясь, в лицо заглядывала. Он в другой раз привел ее вот под эту березу, целовать начал, а потом в его сильных руках забилась и покричать не успела.

— Маня, лапушка, ну не плачь!.. Не сердись на меня… Так-то лучше — не убежишь теперь… — виновато говорил он ей, уводя утром по седой от росы траве…

Разве узнаешь, где обретешь, где потеряешь? Сколько добрых ночей тут было, радости — луна только видела.

Перепелка умолкла. А Мария вздрогнула, выпустила из рук узелок, упала под березу и тихо, светло заплакала, зашептала:

— Травушка моя, зеленая!..

И лежала она так долго, пока совсем не осатанели комары, да не протарахтел мотоцикл Федьки Лутикова, который отвозил свою кралю Зинку на вечернюю дойку. А за ними, чуть позднее, тоже с грохотом промчались телеги с городскими девчатами, возвращающимися с прополки. Девчата пели Мариину любимую о том, как мыла Марусенька белые ноги. Эта проголосная песня слышна была долго, долго.

Медленно Мария вставала и медленно шла дальше, несла мужу своему пирог с рыбой.

Войдя в бор, стала искать рыжие муравейники, совать в них бутылки, облитые сладким чаем. За бором ей повстречался председательский газик. Мария хотела было пройти мимо, да он уже распахнул дверцу, выскочил. Радушно улыбаясь, поздоровался за руку:

— Рад вас встретить, Мария! У вас выходной?

— Да, — сказала она, намереваясь уйти.

— Куда же вы? — А сам все держал Мариину руку в своих теплых, смотрел на нее упорными, чуть тревожными глазками.

Мария же косилась на его широкое обручальное кольцо и на светлые крылышки полос над круглым розовым лицом. Он был меньше ее ростом, с наметившимся брюшком, неотвыкший от города, носил темный костюм с белой рубашкой, с белым платочком из кармашка, чем в деревне удивлял всех и снискал себе тем самым прозвище — «Турист».

Ей стало смешно видеть его попытку навязаться в кавалеры.

— А я к мужу, Борис Харитонович! — громко сказала Мария и высвободила свою руку из потных его ладоней.

— Я вас охотно подброшу!

— Зачем же бензин жечь? — сказала Мария. — Пойду я. Темнеет.

— Лучше бы вы не возникали передо мной! — сказал он с чувством и затем, окинув ее всю упорным, но и тревожным взглядом, спросил:

— А как работается на новом месте?

Мария уловила иронию, в тон ответила:

— Спасибо. Хорошо работается.

— А все же?

— Лучше и не надо. Вон космонавты — ученые люди, от земли взлетают, к земле же и возвращаются. А я что ж! Как-нибудь!..

— Да, а муж ваш совсем стал нетерпим. Совсем. Поговорите с ним. Авось образумится?

— Поговорю, — пообещала Мария, попинывая носком белой босоножки старую сосновую шишку.