— Безумцы, вооружённые заточенными кусками железа, орали и визжали в бою, — заметил Риш. — Называли нас «рабами злодея». «Исчадьями мрака». Или себя — потому что я не понял, был это боевой клич или перебранка.

— Нас, — уточнил Дилан. — Тот, пленник волкопсов, называл «злодеем» нашего государя.

— Вас, — подтвердил Ульхард. — Слыхали ли вы о Белом Рыцаре?

Серые воины переглянулись.

— Не слыхали за границей, — сказал Дилан, — но все слыхали… когда-то. Во сне. В бреду. Белый Рыцарь — это смерть.

Ульхард грустно улыбнулся.

— Да. Но откуда она придёт и кто её принесёт? И за что — в последнее живое местечко нашего агонизирующего мира? И нет ли способов её предотвратить?

Серые воины опустили головы.

— Если смерть придёт с мечом, вы, я верю, преградите ей дорогу, — сказал Ульхард, чтобы снова увидеть их глаза. — Я рад вашему возвращению, я благодарен вам за вести. И я решу, что делать с этим знанием, чтобы оно принесло пользу. Сейчас же доставьте мне из Башни Танцев бесноватого, призывающего Белого Рыцаря на наши головы. Я желаю видеть и слышать его.

Гвардейцы вышли.

— Мне жаль, что я не видела всего этого, — сказала Лима. — Я, кажется, предвидела что-то подобное. Мне представляется, государь, что между разными мороками есть какая-то связь…

— Не в человеческих силах её уловить, — сказал Ульхард. — Иначе мои синеглазые любимчики рассказали бы о смысле наваждения, терзающего их родные места.

— Мой государь, — сказала Лима, снижая голос, — обратитесь к Оракулу Судьбы.

Ульхард рассмеялся.

— Оракул давно безумен!

— А вдруг в его безумии — тень истины? Ведь и мир безумен…

— Может, ты и права, — проговорил Ульхард задумчиво. — Я навещу Оракула… но сперва закончу с простыми вещами, вроде бесноватого с приграничья.

— Это непростая вещь, мой государь, — возразила Лима, и Ульхард с ней согласился.

Бесноватый стоял, выпятив грудь и задрав подбородок, закинув руки за спину, будто они были связаны. Его лицо выражало высшую степень надменного презрения, гротескную карикатуру на презрение аристократа в лапах взбунтовавшейся черни — хотя он явно не был аристократом.

Дело даже не в грязной рубахе, уже давно не белой, несуразных штанах и странной обуви, вроде мягких башмаков на шнурках. Одежда может быть любой. Странствия и лишения превращают костюм аристократа в заскорузлые тряпки — но ведь ни лишения, ни странствия не касаются души, породы, внутреннего стержня, на котором держится характер, размышлял Ульхард.

В лице бесноватого виднелось что-то, неистребимо плебейское в худшем смысле слова. Не крестьянское простодушное спокойствие — «чему быть, тому не миновать», не вызывающая отвага бродяги, не тень солдатской выправки, а некий намёк на холуйство, повадка лакея, который, однако, вдруг дорвался до власти.

— С чего бы ему считать себя на высоте положения? — задумчиво произнёс Ульхард в пространство.

— Трепещи, презренный злодей! — выпалил бесноватый. — Все твои подлые приспешники заплачут кровавыми слезами, когда придёт Белый Рыцарь!

— Надо же, — удивилась Лима. — Это другие слова. Уж не узнал ли он вас, государь?

— Он меня узнал, — сказал Ульхард неожиданно для себя. — И я его… почти узнал. Мы встречались… когда-то по другую сторону времени. Может, в другом мире… Не знаю! — воскликнул он в отчаянии, чувствуя, как на голове снова появляется сдавливающий стальной обруч с шипами, воткнувшимися в виски. — Мне, почему-то, знакома эта подлая рожа!

— Твои часы сочтены! — снова изрёк бесноватый, глядя на Ульхарда, но словно не видя его. — Чаша терпения переполнилась! Ты заплатишь за все свои злодеяния!

— О чём это он? — спросил Гхоти-Тью, склонив набок умную собачью голову и навострив уши. — Зачем считать часы? Все знают, что они одни — ужасные, над входом в Храм Оракула. И о какой чаше речь?

Ульхард потрепал его по холке, чувствуя настоящую нежность.

— В этой болтовне нет особого смысла, Гхоти. Это просто слова, сваленные в кучу, как осколки разбитой посуды. И — я не уверен, что эта тварь вообще понимает речь, свою и чужую. Эй, ты! Когда придёт твой Белый Рыцарь?

— Живые будут завидовать мёртвым! — завопил полоумный изо всех сил. — А ты ещё запросишь пощады, гнусный мерзавец!

Лима рассмеялась.

— Вот интересно, — сказала она, разглядывая бесноватого. — Он узнал вас, ненавидит вас, государь, но сыплет угрозы без смысла. Я и не думала, что он знает столько слов! Видимо, припас их для вас, мой государь…

Ульхард усмехнулся.

— Я надеялся допросить его. Думал, что он расскажет мне, откуда ждать очередную напасть. Но это так же бесполезно, как беседовать с дикарями о смысле жизни. Мы можем вырвать ему ногти или переломать пальцы, но услышим только угрозы, которые он заучил когда-то давным-давно…

Волкопсы-конвоиры в стальных панцирях, защищающих их мохнатые тела, сморщили носы — им хотелось порвать в клочья оскорбляющего их государя в глаза. Гхоти-Тью спросил:

— А почему он не пытается защищаться, государь? Ненавидит — но не нападает?

— Ну… у него ведь нет оружия? — предположил Ульхард. — Вероятно, он понимает, что это бесполезно… или чует это, если не может понять.

— Другие не чуют, — сказал маршал волкопсов, нервно хахая. — Они кидаются и кидаются. А этот будто ждёт, когда ему пустят кровь. Хочет, чтобы его сожрали. Почему? Это ненормально.

— Хочет?

— Не хотел бы — молчал бы, — пояснил Гхоти-Тью.

— Государь, — сказал серый волкопёс, смущённо глядя в сторону — конвоирам не полагалось бы заговаривать с королём. — А может, всё же, допросить его? Умеющие говорить — говорят, чувствуя клыки у горла…

Гхоти-Тью фыркнул и лязгнул клыками у самого носа дерзкого. Тот облизался и замолчал.

— Позволишь сказать, что думаю я, государь? — спросил маршал.

Ульхард кивнул.

— Белый Рыцарь послал его. Он послал его и велел оскорблять и угрожать. Больше глупая тварь ничего не знает и не умеет. Может, даже не понимает слов, которые говорит. Ему велено прийти, оскорблять, угрожать и умереть. Чтобы его хозяевам было за кого отомстить. Вот что я думаю, государь, — закончил Гхоти-Тью и почесал лапой мохнатую шею.

Ульхард кивнул.

— Ты, вероятно, прав, мой друг. Не убивайте безумца. Заприте его, дайте ему еды. Может, милосердие, проявленное к твари, что-нибудь изменит.

— В этом есть что-то противоестественное и ужасное, — сказала Лима, когда волкопсы увели бесноватого, выкрикивающего бессвязные проклятия. — Мне хочется взглянуть, что у него внутри — солома, пакля, сырой песок или живая человеческая плоть. Когда-то, девочкой, я слышала сказки о ведьмаках, заставлявших двигаться соломенные куклы… — и глаза у неё расширились, как у испуганного ребёнка.

— Что ты прикажешь мне, государь? — спросил Гхоти-Тью, заглядывая Ульхарду в глаза.

— Веди своих бойцов на границу, мой дорогой зверь, — сказал Ульхард. — Пусть смотрят, слушают и нюхают — и если появятся чужаки, ты пошлёшь мне гонца.

— А дикарей порвать в клочья! — воскликнул волкопёс, и в его голосе послышалось свирепое рычание зверя. — Встретить тех, кто придёт со смерр-ртью, и заставить их взять смерр-рть себе!

Ульхард не удержался и погладил своего маршала по голове между торчащими ушами — и Гхоти-Тью приложил уши назад, как ласкающийся пёс.

— Мои бойцы будут защищать Закатный Край и тебя, государь, — сказал он. — Внутри нас, под нашими шкурами — не труха и не опилки. Мы понимаем, что и зачем делаем.

— Умные звери, — ласково сказал Ульхард. — Храбрые, честные звери… Иди, Гхоти, распоряжайся своими бойцами. А я спрошу Оракула, что говорит Судьба.

— Позволите ли мне сопровождать вас, государь? — спросила Лима.

— Со мной будет серая стража, — сказал Ульхард. — А ты останешься в замке. Я хочу, чтобы ты известила меня о любой новости, которая придёт в моё отсутствие.

Лима склонила голову.

— Я люблю вас, государь, — сказала она неожиданно грустно. — Я люблю вас — и мне неспокойно, нехорошо на сердце. Оно помнит что-то, что я забыла.