Валентина молча принесла им закуску, молча качнула головой, отказываясь, когда Серега подвинул ей водку, и села на прежнее место. Григорий Фомич примерился было к стакану, но пить не стал — не шла сегодня водка, не тот случай. Серега свою долю тоже отодвинул в сторону.

— Вот так, батя… Скажи — с чего он надумал?

— Ума не приложу.

— Мы вот тут с Валентиной раскинули мозгами. Сожрали они, батя, Ивана.

— Кто — они?

— Сам знаешь. Валентина вон слышала, когда гроб выносили, Светка бормотала — прости, Ванечка, прости…

— Так жили-то душа в душу, чего уж тут…

— Со Светкой, может, и душа в душу…

— Ты ведь нас, папа, лопоухими воспитал, телятками добрыми. Меня с Серегой хоть город обтесал, а Иван так и остался…

— Погоди-ка, — насторожился Григорий Фомич. — Как тебя понимать? Не так, значит, воспитывал? А как надо было?

— Не сердись, папа, слишком уж мы у тебя добренькие. А какие сваты у нас, сам знаешь. Разве Ивану устоять против них?

Говорила она тихо, с тяжелыми вздохами, а слова ее входили в Григория Фомича как гвозди. И будили старую боль, старую злость, которые, казалось, он уже давно похоронил в себе.

Окончательно добил его Серега:

— Если бы Иван был позлее, живой бы остался.

— Да вы что… вы что… — Григорий Фомич растерянно зашарил руками по столу. — Выходит, по-вашему, я и виноват, что Иван… Так, по-вашему, выходит?

Серега с Валентиной молчали.

— Ну, спасибо, утешили, детки родные, в горе меня. Спасибо до земли самой.

Серега с Валентиной упорно молчали.

— Как вам… — шептал Григорий Фомич побелевшими губами. — У меня слезы не высохли, а вы…

Он резко оттолкнулся от стола, опрокинув бутылку и стаканы, поднялся, на ощупь, ничего не видя, выбрался на улицу. Долго сидел на чурке возле поленницы. Темнота и тишина плотно обступали его со всех сторон. Ничего не было видно вокруг, даже своей вытянутой руки, ничего не было слышно, даже собаки примолкли. В темноте, в тишине сидел Григорий Фомич, сжимал длинными, худыми ладонями кудлатую голову и пытался понять — где же его вина, в какой обвинили дети? Всю жизнь он честно работал, никогда не протягивал руку за чужим куском, этому же учил и своих ребятишек. Неужели надо было по-другому? Неужели в теперешней жизни он ничего не понимает?

Один за другим задавал себе Григорий Фомич вопросы и не отвечал на них.

Вышел Серега, обнял отца.

— Прости, батя. Тяжело, но сказать все равно надо было. Проглядели мы Ивана. Он же молчун у нас, скрытный, в себе носил, пока терпелось. Ладно, хватит про это, идем спать.

У Григория Фомича кипели обидные слова, но он промолчал. Не время сейчас разводить споры, когда горе цепко держит за глотку. Покорно поднялся с чурки, побрел в избу. Не раздеваясь, прилег на диван, зная, что все равно не уснет. Открытыми глазами смотрел в темноту и никак не мог вместить в себя, в свою голову и в сердце то, что Ивана больше нет. Он скорее поверил бы в свою собственную смерть.

Уже начинало светать, когда вспомнил последнюю встречу с сыном.

Григорий Фомич собирался на рыбалку, а Иван ехал от леспромхозовской конторы домой. Остановил мотоцикл на яру, крикнул:

— Помочь, батя?!

— Сам, поди, управлюсь.

Иван спустился, они поговорили о пустяках, выкурили по папироске, сын еще пообещал помочь перекрыть крышу у летней сарайки, той самой… Вот и вся встреча. А может быть, все-таки что-то было? Григорий Фомич напрягал память, пытаясь вспомнить, и вдруг вздрогнул, даже привстал с дивана. Как же он не понял? Как же он проглядел, не подумал! Иван поднялся на яр, обернулся и странно, внимательно посмотрел на отца, словно хотел что-то сказать. Даже поднял руку, но тут же опустил ее, повернулся к мотоциклу.

«Иван, Иван, что же ты промолчал? — думал Григорий Фомич, горбясь на диване. — И я тоже, дурак старый… Прав, видно, Серега. Эх, Иван, Иван…»

Анна поднялась утром постаревшей лет на десять. Совсем старухой. Левый уголок рта подергивался, казалось, что она пытается улыбнуться. Непричесанная, с темным платком на плечах, ходила по кухне и переставляла кастрюли с одного места на другое. Валентина, что-то нашептывая матери на ухо, увела ее на кровать, уложила. Григорий Фомич благодарен был детям, что они сейчас с ними. Не так было страшно, когда они рядом. И только вчерашний разговор саднил в душе.

Но через два дня Серега с Валентиной стали собираться в город, домой. Им надо было вовремя успеть на работу.

— Недельку как-нибудь, батя, потерпи, я отпуск возьму без содержания и приеду. Хорошо? За матерью тут приглядывай.

Григорий Фомич кивал головой и снова испытывал чувство благодарности. Он знал, что Серега обязательно приедет. Детей своих он всегда любил и гордился ими. Почему же говорят они, что не так их воспитывал? Чему должен был их учить? Григорий Фомич не находил ответа, а затевать новый разговор не было сил.

Они с Анной проводили детей до остановки, попрощались и, когда автобус, оставив за собой длинную ленту пыли, скрылся за околицей, посмотрели друг на друга и почувствовали себя страшно одинокими.

Но надо было жить дальше. Григорий Фомич понял это и обрадовался, когда увидел, что Анна через два дня затеяла солить огурцы. И хотя ходила она еще неуверенно, а уголок рта по-прежнему дергался, хотя была такой же старой, какой проснулась после похорон, теперь уже навсегда, он видел, что понемногу Анна приходит в себя. Помог ей собрать огурцы с грядок, натаскал воды из колодца и стал собираться.

— Ты куда? — спросила его Анна.

— К сватам схожу. Пилу надо взять, — Григорий отвел глаза в сторону — пила ему была не нужна.

— Недолго только.

Сваты Корнешовы жили недалеко, через переулок. Над самой речкой, на высоком берегу, стоял просторный дом под железом, с широкими окнами и резными наличниками. В большой ограде, покрытой густой зеленой травой, отдельно стояла маленькая, аккуратная избенка. В ней после свадьбы поселили молодых. Вообще-то места для них хватило бы и у Григория Фомича, и у сватов, но сообща порешили, что лучше, если молодые начнут жить самостоятельно. Сейчас на дверях избенки висел замок, видно, Светка перебралась к родителям. Григорий Фомич сразу увидел замок, как только открыл калитку, и тяжело вздохнул. Все, даже запертая дверь избенки, напоминало ему о сыне.

Сват ремонтировал машину. Услышав стук калитки, он высунулся из-под синего капота, увидел гостя и потянулся целой рукой к ветоши. Другая рука была у него покалеченной, без четырех пальцев, пухлая и мясистая, она издали казалась надутой. Да и сам сват, невысокого роста, полный и медленный в движениях, тоже казался надутым, как тугой мяч. С каждым годом, замечал Григорий Фомич, его раздувало все больше. Не менялось только лицо с постоянным, крутым загаром и всегда прищуренными узкими глазами. Они были так узко прищурены, что их и разглядеть толком нельзя, но если кто заглядывал в них, видел — глаза умеют быстро бегать и цепко все замечать. Григорий Фомич заглядывал и знал это. А во всем остальном сват был медленным, увалистым человеком, говорил нараспев, словно через силу. Он тщательно и неторопливо вытер ветошью правую, целую, руку и протянул ее.

— Здорово, Григорий. Проходи вон под крышу, в тенек. Как там сватья-то?

— Ничего, вроде, полегчало.

Под крышей, в тени, они присели на старые чурки и заговорили о том, что лето нынче жаркое и в бору нет никакой ягоды, а на лугах погорела трава и накосить сена будет стоить трудов. Разве только недавний дождь выручит. Григорий Фомич внимательно разглядывал загорелое, совсем не старое лицо свата и проникался к нему давней злостью. Но тут же давил ее, чтобы не вырвалась наружу и не выдала.

— Иван бы помог, косить-то он мастер был.

Сват горестно сжал губы, а глаза его, заметил Григорий Фомич, заглянув в них, смотрели расчетливо и цепко.

— Не только косить мастер сын-то мой был. — От пронзившей догадки Григорий Фомич начал медленно подниматься с чурки.