Григорий Фомич, услышав про эту новость, не удержался и зашел к Корнешовым. Семен Анисимович спокойнехонько сидел на веранде и пил с женой чай. Жена у него была тоже полная, под стать мужу. И сидели они, оба широкие, увесистые, похожие друг на друга, как брат с сестрой. Сидели так, словно ничего не случилось.

Григорий Фомич поначалу опешил, потом решил, что это для чужих глаз, его не проведешь.

— Доброго аппетита!

— С нами чай пить.

— Да я так, на минутку, поздравить тебя хочу. Говорят, перемещенье по службе вышло.

— Вон ты про что! Порадоваться пришел. Давай, радуйся.

— Я еще порадуюсь, когда ты топор возьмешь да в лес сучки поедешь рубить.

Семен расхохотался. Искренне, весело. И жена его тоже отозвалась дробным смешком.

— Смеешься, а самому, поди, плакать охота.

Семен Анисимович сложил жирную дулю и сунул ее под самый нос Григорию Фомичу.

— Вот! Чтобы я топор взял да в лес сучки пошел с тобой на пару рубить. Не будет такого! Никогда!

Столько уверенности и спокойствия было в его голосе, что Григорий Фомич растерялся. И растерянный ушел домой. Ни за что обругал Анну, надавал ребятишкам подзатыльников, пнул кошку и долго сидел на лавочке, уже ночью, курил табак и со злостью плевал в лужу, стараясь попасть в половинку луны, которая в ней отражалась.

А Семен Анисимович в эту же ночь обдумывал свою нынешнюю и дальнейшую жизнь. Вспоминал, видел перед собой умные глаза Лазебного, слышал его ровный, неторопливый голос:

— Мне страшно, Корнешов, когда я вижу таких, как ты. Страшно за людей, которые живут рядом. Ведь ты, как ржавчина, души у них разъедаешь. Они начинают завидовать тебе и думают, что хорошо прожить можно и без совести. Пока я тут, я тебе свободно дышать не дам.

Не даст, соглашался Семен Анисимович. И боялся умных глаз, боялся ровного, неторопливого голоса. Он боялся Лазебного, потому что не знал, не ведал, с какой стороны можно его зацепить. Оставалось только одно — притаиться пока, затихнуть и ждать. Семен Анисимович все делал правильно, он почти нигде не ошибся, единственное, чего не учел, что бывают такие люди, как Лазебный, который никого не боялся, даже районных начальников, благоволивших к Корнешову. И поэтому Семен Анисимович не получил оттуда поддержки, от своих людей в районе.

Он успел их найти, точно угадав момент, когда народ начал строиться. Война забывалась, забывался голод, и почти всем хотелось жить получше, хотелось наградить себя пусть маленькой долей удобства и благополучия. И здесь для многих Семен Анисимович сумел оказаться нужным. И в Касьяновке, и в райцентре целые улицы белели свежими срубами. А для срубов нужен был лес…

Нет, ни в чем не ошибся Семен Анисимович, делал правильно, только мало боялся таких, как Лазебный. На будущее он станет умнее. А сейчас надо переждать. Он еще будет нужен. Время покажет.

Эти мысли его успокаивали, и даже страх перед Лазебным становился не таким острым.

Время все расставило по своим местам вот каким образом. Лазебный скоро пошел на повышение и из Касьяновки уехал. Семен Анисимович полгода поработал на заправке. А вскоре крупный алтайский совхоз начал собирать в Касьяновке бригаду для лесозаготовок, пригнали два трактора, машину. Бригадиром стал Семен Анисимович Корнешов. Правда, к тому времени и погода изменилась. О прежнем размахе и думать было нечего. Мужики отворачивались от когда-то сильного Корнешова, а иные даже показывали фигу — мол, сами теперь с усами. И с этим пришлось считаться, Семен Анисимович стал еще осторожней и, оглядевшись, в бригаду набрал только таких мужиков, которых выбрал сам. Не сильно разговорчивых. Их и надо-то было десять человек.

А Григорий Фомич по-прежнему ездил в лес и по-прежнему рубил сучья.

Метели, с редкими перерывами в день-два, кружили весь январь. Дороги не успевали чистить, касьяновские переулки утонули в сугробах. По их верхушкам протаптывали тропинки и ходили вровень с заплотами.

Работа в лесу всегда не сахар, а в такое время и вовсе. Поброди-ка в лесу по пояс, потаскай пилу или помахай топором. Планы в лесоучастке трещали, новый начальник нервничал и кричал. А Семен Анисимович и вся его бригада из десяти человек спокойно сидели по домам, занимались своими делами и в ус не дули. Еще с лета приберег он несколько штабелей хорошего леса, вывез его поближе к деревне и, как только налаживалась дорога в алтайский совхоз, отправлял один-два лесовоза. Начальству без разницы, какой лес, лишь бы был. На полик лесовоза набрасывали еще чурок и сухарнику. На той стороне Оби, за небольшой забокой, стелется ровнехонькая степь — за километр видно, как мыши бегают — и в степных селах дрова всегда оторвут с руками, за какую хочешь цену. Большую долю бригадиру, а что оставалось — раскидывали на десять человек. И попробуй придерись, лес-то ничей.

Семен Анисимович поджидал шофера к вечеру. На этот раз лесовоз полностью загрузили сухарником и отправили в одну из ближних алтайских деревень. Семен Анисимович прикидывал, сколько будет выручки, и немного тревожился — шоферу давно пора было вернуться. Чтобы не маяться ожиданием, включил телевизор, который купил совсем недавно одним из первых в деревне, и прилег на диван.

На рябящем экране возникли строения какой-то ГЭС, сновали большие машины, груженные большущими камнями. Эти машины вздыбливали свои кузова, камни падали в воду, люди срывали шапки, бросали вверх, что-то кричали. Семен Анисимович незаметно задремал под голос дикторши. Разбудила его дочка, вернувшаяся из школы. Еще румяная с улицы, пахнущая морозом, она забралась на диван к отцу и щекотала его нос кончиком косы. Семен Анисимович, чтобы доставить ей побольше удовольствия, старательно чихал, делая вид, что спит.

Светку он очень любил. И потому, что обличием она пошла в мать и была красивой, и потому, что у ней, замечал не раз, характер становится таким же, как у него самого. И сейчас, схватив дочку на руки, ненароком кинув взгляд на комнату, он испытывал радость и гордость. Вот ведь как стал жить! Поглядел бы старый Анисим, удивился бы, не стал бы каяться перед Гришкой. Умно, умело построил свою жизнь Семен Анисимович. Ни в чем не ошибся, выполняя ту мечту, которую выносил еще молодым парнем.

Люди, размахивающие шапками и что-то кричащие, исчезли с экрана, началось кино. Семен Анисимович поудобнее устроился на диване, посадил рядом с собой Светку и приготовился смотреть.

Григорий Фомич возвращался с охоты. Целый день месил лыжами снег и все зря, даже паршивенького зайца не подстрелил. Из-за поворота реки показался в наползающих сумерках свет фар.

«Хоть тут повезет, — обрадовался Григорий Фомич, направляя лыжи к дороге. — Хоть до дома добросят.»

Из-за поворота выполз лесовоз и вдруг резко взял вправо. Там, пересекая машинную дорогу, проходила еще одна, санная, по которой возили на лошадях сено и другой раз проскакивали грузовики, потому что по ней до Касьяновки было намного ближе. Но дня два назад по саннику перестали ездить даже на лошадях — открылась промоина.

«Да он что, рехнулся!» — Григорий Фомич со всех ног кинулся к машине.

— Стой! Стой! Стой, кому говорят!

Но лучи фар скользнули мимо. Шофер его не видел и услышать из-за гула мотора тоже не мог. Лесовоз, помигивая красным глазком фонарика на полике, удалялся. Григорий Фомич, сбросив тяжелые охотничьи лыжи, бежал следом, кричал.

Вдруг раздался треск. Лесовоз, словно переломившись, нырнул передком в промоину. Бревно прицепа вздыбилось вверх, но под задними колесами, почти одновременно, лед с треском раздался, и они ухнули, выплеснув воду. Все скрылось в облаке белесого пара. Григорий Фомич испуганно остановился, но тут же еще быстрее кинулся к пролому, услышав, что у края кто-то тяжело барахтается. Это был шофер.

Он судорожно хватался руками за лед, мычал, выгибался, пытаясь выбраться из воды, а намокшая одежда и течение тянули его вниз. Григорий Фомич скинул ружье, отстегнул ремень и бросил его вперед.