И отвернулась, делая вид, что увлечена чем-то на другом конце комнаты.

– Монастырь? – переспросил Пружинников.- О, это очень старая и весьма известная обитель. Его основали еще ученики Александра Свирского…

– Кто это?

– Это один из самых известных русских святых. Его монастырь – явление уникальное даже для мирового масштаба. За всю историю человечества Бог являлся на землю в виде Святой Троицы лишь дважды: Аврааму у Маврикийского дуба и преподобному Александру, который в ознаменование этого события и построил монастырь, знаменитый впоследствии многими чудесами. Кстати, большевики, придя к власти, первым делом похитили мощи святого. Знали, подлецы, что это может быть своеобразным знаменем для объединения… А может, просто боялись, бесы… Вот двое его учеников и построили эту обитель. Место здесь тихое, уединенное, для молитв и пустыннической жизни лучше и не сыскать… Только все равно горя пришлось хлебнуть. И поляки ее жгли, и шведы… А вишь, возрождается, как цветок весной, пробиваясь сквозь песок и камни… Родник здесь есть, освященный и пользующийся славой исцеляющего. Да вы, наверное, его видели там, на горушке. Он и зимой не замерзает… Но главное – монахи… За других не скажу, а лично я люблю здесь бывать. Отец Иосиф – мой духовник..

– И мой! – горделиво вставил князь.

– А что такое «духовник»? – уточнил я.

– Ну, что б понятней было, урежем это слово до «наставника». Хотя молитвы его за духовных детей я бы не назвал менее ценными, чем его наставления… Вам сложно это понять, господин журналист, но эта обитель лично для меня как прообраз всей России. Расположенная в суровом, труднодоступном месте, она хранит свои заветы, свою историю – то великую и мистическую, то страшную и трагичную, но все время возрождается… Здесь живут удивительные люди, принимающие всех, приходящих к ним с добром. А над ними так часто смеются, не понимают и иногда ненавидят, потому что они являются противоположностью безумия мира и не ценят его ценностей. Жить здесь тяжело, но как же сюда хочется возвращаться раз за разом… Понимаете?

– Пока не очень,- признался я.

– Ну и не важно,- махнул рукой Пружинников.- Зинаида Григорьевна, голубушка! Сделайте одолжение: спойте нам что-нибудь, а? У вас это так чудесно получается… А то мы что-то за разговорами о бытности нашей совсем в тоску ударились..

– Да! – горячо поддержал его князь.- И я прошу! Очень прошу!.. Не зря же мы с таким трудом этот инструмент изыскали! – И он вытащил откуда-то из угла припрятанную гитару.

Стрельникова не стала просить себя дважды, пробежалась пальцами по струнам, проверяя мелодичность, и тихим, проникновенным голосом, запела:

…Голубые, как небо, воды,

И серебряных две руки.

Много лет – и четыре года:

Ты и я у Москва-реки.

Лодки плыли, гудки гудели,

Распоясанный брел солдат.

Ребятишки дрались и пели

На отцовский унылый лад…

Трудно и чудно – верность до гроба!

Царская роскошь – в век площадей!

Стойкие души, стойкие ребра,

Где вы, о люди минувших дней?!

Где вы, о люди минувших дней?..

…Ее слушали затаив дыхание. Голос у нее и впрямь был удивительный: мелодичный, чувственный, проникающий до самого сердца…

– …На ревнителей бога Марса Ты тихонько кривила рот. Ледяными глазами барса Ты глядела на этот сброд. Был твой лик среди этих, темных, До сиянья, до блеска – бел. Не забуду, а ты не вспомнишь -Как один на тебя глядел… Трудно и чудно – верность до гроба! Царская роскошь в век площадей! Стойкие души, стойкие ребра, – Где вы, о люди минувших дней?! Где вы, о люди минувших дней?..

Дождавшись, пока смолкнут аплодисменты, я все же предпочел вернуться к интересующей меня теме и спросил:

– А что за сумасшедший живет здесь? Он же не монах… Он не опасен для окружающих?

– Ванечка? – удивился Пружинников.- Он не сумасшедший. Он – юродивый.

– А в чем разница? – не понял я.

– Юродивый добровольно «облекается» в «сумасшествие»,- пояснил купец.-Христианство ведь, по сути, безумие перед жаждой этого насквозь прагматично-материального мира. А привязанность к деньгам и страстям, в свою очередь, безумие перед миром христианства. А Ванечка… Много лет назад он беспробудно пил. Не знаю, что у него там случилось, но опустился он до такой степени, что как-то раз, в прямом смысле «себя не помня», оказался у ворот монастыря – пьяный, босой, в последней стадии алкогольного бреда… Отец Иосиф нашел его у родника, почти окоченевшим. Долго выхаживал, говорил с ним, молился… Так он и остался при монастыре. Причем ровно в том виде, в котором его старец и нашел. Не пожелал менять вид внешний… Вот только что-то с ним произошло…

– Понятно что: свихнулся после белой горячки,- впервые подал голос молчавший доселе студент.- Вы его глаза видели? Разве у нормального человека такие глаза бывают? Не говоря уже о его выходках…

– Все может быть,- даже не взглянул в его сторону Пружинников.- Да вот только… Не встречал я больше таких людей. Ни как отец Иосиф, ни как Ванечка… Я ведь когда первый раз совершенно случайно здесь оказался… Сделка у меня уж больно удачная была. Немножко смухлевать пришлось – как без этого? – но зато весьма, весьма прибыльная… Возвращаясь из Мурманска, сюда завернул, на радостях немало денег в церковный ящик запихал, да уже собрался обратно поворачивать, когда у самых ворот на меня этот Ванечка и набросился – словно собака цепная!.. «Ты,- кричит,- от Бога или от черта откупиться задумал?! Не выйдет! Эти деньги погубят тебя на том свете больше, чем на этом!» Я аж опешил. «Почему?» – спрашиваю. «Да потому что взятка святым там строже карается, чем взятка земным властителям! Ты что, от страха своего за беззакония решил деньгами откупиться? Или земными благами Царствие Божье купить удумал? А сколько ты заплатишь за жизнь вечную? А ну вон отсюда, меняла неопытный! Хочешь своими деньгами наш дом прокоптить? Не выйдет! Храм на нечистые деньги не строится! А нам и тем паче такая пакость в рот не полезет! Себе оставь!» Не помню, как я тогда до Петербурга доехал. Месяца два словно в горячке лежал. Потом схватил чемодан с дорожными пожитками, и – сюда! Уже без денег. С извинениями. Ванечка даже виду не подал, что узнал меня… Хотя узнал – я это видел… Знаете, господа, может, я глупость скажу, но мне кажется, что он нарочно на себя тот «негатив» берет, который отец Иосиф должен бы народу разъяснять… Ну, словно бережет своего спасителя от слов неласковых и обличающих… Я потом много про юродство думал. Юродивый, он ведь по сути своей агрессивен – никогда вам это в голову не приходило? Он балансирует на очень опасной грани… Он – как иголка в мягком, удобном кресле. Хочет человек свой зад с комфортом в религию на отдых душевный пристроить; зажиревшую душу как на отдыхе в Баден-Баде-не полечить да понежить, а тут… такое… Я как-то подумал: а ведь в годы гонений юродивых и не видно почти, а? Они появляются тогда, когда в религии все тихо, чинно, спокойно… и тем опасно. Они словно берут на себя страшный грех осуждения ближнего… чтобы его спасти. А этого никто не любит. Потому они постоянно и биты бывают… Увы…

– Ой, а как мне стыдно нашу первую встречу вспоминать – сил нет,- признался Маргиани.- Я ведь восточный человек. Кровь горячая, шальная… Часто и слуг своих не только обижал, но и поколачивал, да и подчиненным доставалось… Вернее, я-то тогда и не думал, что «обижаю». Даже в голову не приходило. По роду положено, по статусу… Но по привычке и этот грех «гневливости» исповедовал… А тут такое случилось… По долгу службы я не раз в этих краях бывал, иногда и в монастырь заворачивал, коль время было. Тогда меня этот Ванечка очень раздражал: грубый, непочтительный, босой – не человек, а одна срамота… И вот выхожу я как-то с исповеди, а он ко мне бочком-бочком, и завел волынку: «…исповедь и покаяние – разные вещи, исповедь и покаяние – разные вещи, исповедь и… » Я раз ему сказал убраться, два, третий раз повторил… Потом нагайкой по спине перетянул, чтоб место свое не забывал… А он сбоку – как прилип и тянет свое: «…исповедь и покаяние – разные вещи»… И тут, господа, словно ведром меня накрыло: ничего не помню! Ярость такая охватила, что… Очнулся, а Ванечка этот, в своей крови буквально плавает, весь в синяках, переломанный, но из последних сил шепелявит: «…исповедь и покаяние – разные вещи… » А невдалеке отец Иосиф стоит и молча так на меня смотрит… Вах! Так стыдно стало: не будь на монастырском дворе – сразу бы застрелился! Схватил я этого дурня избитого в охапку, ору: «Прости меня!», а он уже и глаза закатывает… Что со мной тогда было: словами не передать… Я в тот миг все бы отдал, лишь бы босяк этот не помер. Дворец бы отдал! Коня отдал! А если б и миг безумия моего стереть можно было – и жизнь бы отдал! Схватил его на руки, в свою комнату тащу, а сам в таком ужасе, словно труп после преступления прятать несу. Кроме «прости, прости», ни чего и сказать не могу. А он мне в ответ шепелявит: «…исповедь… покаяние… разные… » Вот так два месяца мы друг другу и «шепелявили», пока я его не выходил! Кто бы мне сказал, что я – князь Маргиани! – буду за бездомным убогим горшок выносить – на дуэль бы вызвал! А вот… сложилось. С тех пор как серчать начинаю, у меня этот горшок перед глазами и стоит… Стыдно, да… Но исповедь от покаяния отличать научился… Ну не подлец он, а?! – невесело усмехнулся князь.- «Покаяние»-то – это «перемена ума», значит. Так что не я ему тогда мозги сотряс, а он мне. Ну а уж исповедь мою тогда сам отец Иосиф принял. Он, кстати, тогда к Ванечке и не заходил – меня смущать не хотел… Или доверял… Не знаю… А Ванечка мне потом в нос дал,- неожиданно закончил князь со смехом.- Когда вылечился. «Это, говорит, чтоб ты за собой долгов не чувствовал. Квиты!» А у меня – и не поверите! – и злости нет. Кровь вытер, говорю: «Мы теперь с тобой – кровные братья. Князь и нищий». «Хитер ты,- отвечает,- но так тому и быть. Согласен». Словно мне одолжение сделал, шельмец. На том и помирились…