Я присел на корточки и, подняв с пола один из бланков, поднес к глазам. На листке виднелся четкий отпечаток чьего-то ботинка. Четкий и влажный. На улице, прямо перед особняком, простиралось море из обычной для осенней городской погоды грязи, и именно эта грязь послужила «красителем» для отчетливых следов от подошв, ведущих через комнату к камину и обратно.

Я подошел к камину и потрогал мраморные плиты. На первый взгляд тайника не было. Брезгливо морщась, я засунул руку в глубь камина и сгребал пыль на внутренних выступах до тех пор, пока не наткнулся на какой-то квадратный ящик, закрепленный в самом углу. Мысленно похвалив себя, я вытащил его на свет. Это был сундук. Небольшой, не больше дипломата, и, судя по всему, изготовленный ещё при «царе Горохе». Во всяком случае доски, из которых он был сделан, успели почернеть от времени, а медные углы и пластины покрылись грязно-зеленым налетом. Но его древность принесла мне и хороший подарок: на каком-то этапе своей неблагодарной службы несчастный ящик лишился замка, и крышка легко открывалась под моими пальцами. Увидев содержимое, я досадливо сморщился: чаши не было, а ящик был заполнен мусором и никчемными безделушками, которые работники канцелярии, скорее всего, просто поленились выносить на свалку и, сложив в сундук, попросту засунули в камин. На дне лежали: кусок какого-то белого кварца, около дюжины толстых и очень дурно пахнущих свечей, два флакона, наполненные кристаллическим порошком тёмно-красного цвета, по виду очень напоминавшим соль крупного помола, и грубо вырезанная из дерева плошка на короткой полированной ножке, по виду такая же древняя, как и сундук. В задумчивости я почесал кончик носа, перенес сундук на стол и ещё раз огляделся. В комнате быстро темнело. Ранняя питерская ночь входила в город, ведя за собой мрак и холод. Оставаться здесь мне не хотелось, да и не было явного смысла проводить ночь в этом сыром и лишённом света особняке из-за одних неизвестно кому при надлежащих следов. Я вышел на улицу и, отыскав телефон-автомат, позвонил в отдел Калинкину.

— Слушаю, — послышался в трубке усталый голос начальника.

— Это Русаков. Хорошо, что застал вас, Геннадий Борисович. Я осмотрел особняк — пусто. Чаши нет… Есть какие-то следы на полу, но… Это мог быть любой бомж. Скорее всего, особняком воспользовались всего один раз как «почтовым ящиком»… Как со спецотделами?

— Иностранца пока не нашли. Персонал гостиницы говорит, что он съехал ещё вчера. А куда — черт его знает. Ребята работают, но пока — пусто. И вот что я ещё хотел тебя спросить: ты Петрова не видел?.. Пропал куда-то. Уже звонили из Москвы, он должен каждый вечер отзваниваться туда, а в этот раз не позвонил в назначенное время… Ты его видел?

— Он в ресторан отправился, —сказал я. —А что дальше с ним стало — могу только догадываться. Вы же знаете этих командированных, Геннадий Борисович… Так что, я могу отправляться домой?

— Может быть, стоит там ещё немного подождать? Дело-то, сам понимаешь, какое. А этот адрес — наша единственная отправная точка на настоящее время… А вдруг?.. Борисова тоже найти не могут. Не все в один день, конечно… А если они там ещё раз решат встретиться? Или ещё что-нибудь получить-передать захотят? Я что-то их психологию не пойму, потому и хотел бы перестраховаться… Понимаю, что безнадёжно, но что-то мне подсказывает… Как думаешь?

— Моя интуиция молчит. Преимущественно под впечатлением холода и темноты. Там же электричества нет, Геннадий Борисович…

— Купи свечи… Давай сделаем так. Основную часть работы мы выполнили, остались «доработки». Если и с особняком ничего не получится, останется только ждать… А ждать и догонять, как ты сам понимаешь… Останься там на ночь, а завтра я тебе дам отгул. Добро?

— Смысла-то нет, — продолжал упрямиться я. — Дом пуст, как мой кошелек. Один сундук с мусором да свечами. Незачем ему приходить.

— Со свечами? — переспросил Калинкин. — Ты их не трогай. Может, это ими припасено. А на всю ночь всё же останься. Надо перекрыть это место.

— Да это же глупо, «перекрывать» пустое место! Геннадий Борисович…

— Я сказал: останься, — повторил Калинкин и повесил трубку.

Я сплюнул и беспомощно развел руками.

— Что же с ним делать? — обиженно спросил я телефон. — Убийство — убийством, но логика-то должна быть?! Может, взять да поехать домой? А как Калинкин лично надумает явиться? У этого ума хватит… А, гори оно все огнем!.. Перестраховщики! Сам бы осенью в сырых развалинах посидел, так нет, для этого «младший состав» имеется… Нужно было и впрямь Петрова взять, не так тоскливо было бы ночь коротать… Сам виноват, — сказал я себе и решительно направился к дверям ночного магазина на углу улицы.

Купив десяток свечей и пачку сигарет, я поколебался и добавил к ним литровую бутылку водки.

— Видел я в гробу такое удовольствие, — ворчал я, возвращаясь в особняк. — Холодно, скучно, да ещё, чего доброго, и простыть можно… Надо же было придумать такое: ночью без света, в сыром доме… Впрочем, чем черт не шутит, а одну ночь я как-нибудь перетерплю… Все равно глупость!

Когда я вернулся в особняк, стемнело уже настолько, что, для того чтобы добраться до комнаты, мне пришлось зажигать свечу. Выложив все купленное мной на стол, я принялся обустраиваться на ночь. Притащил с первого этажа колченогий стул и пристроил его рядом с таким же колченогим столом. Заклеил окна бумагой, чтобы свет свечи не был виден с улицы, и прикрыл дверь. Впереди была долгая, холодная и, скорее всего, безрезультатная ночь. Я потер руки, сел за стол и только теперь вспомнил, что не позаботился о стакане. От досады я саданул кулаком по столу и жалобно выругался. Бежать по лужам, в темноте, через весь квартал вторично мне не хотелось. Пить из горлышка я тоже не был обучен. Если признаться честно, то я вообще пил крайне редко, преимущественно вот в таких ситуациях… Я посмотрел было на консервную банку из принесенных мной запасов, но тут моё внимание привлекла лежащая на дне сундука деревянная посудина. Я вытащил её, поднес поближе к свету и повертел в руках.

«Не бокал, конечно, но всё же лучше, чем консервная банка», — решил я и, ополоснув её из бутылки, наполнил до краев…

Свеча зашипела и погасла. Я чиркнул зажигалкой, пытаясь зажечь её вновь, но гореть она упорно не хотела.

— Халтурщики! — расстроился я. — Уже на парафине экономят!.. Нет, уж раз день начался как неудачный, то и к вечеру удовольствий не жди. Свечи, и те гаснут.

Я вынул из сундучка одну из лежащих там свечей и под нес пламя к фитилю.

— Вот это совсем другое дело, — обрадовался я, глядя на яркое пламя, с каким-то чревоугодным шипением впивающееся в воск. — Горит, как автоген. Сразу видно старое качество, не то что это декоративное извращение…

Только теперь, при свете свечи, я заметил вставленное с внутренней стороны в крышку сундука зеркало. Настолько потемневшее, что сначала я принял его за полированную поверхность. Я попытался протереть его отворотом рукава, но, видимо, процесс восстановления был куда сложнее, и я бросил это занятие. Усевшись на стул, я положил перед собой пистолет и, подняв чашу, чокнулся с зеркалом.

— Так сказать, живы будем — не помрем, — сказал я и залпом осушил кубок. Огненная жидкость обожгла горло, разливаясь по телу спасительным теплом. Я ещё раз вздохнул, подпер подбородок кулаком и приготовился ждать, задумчиво глядя сквозь пламя свечи…

Часы на моем запястье пропищали несколько нот из «Подмосковных вечеров» — наступила полночь…

Я мрачно посмотрел на последнюю каплю, неохотно отдаваемую пустой бутылкой в мою чашу, и поставил посудину под стол, накрыв сверху столь же пустой консервной банкой.

— Все хорошее кончается быстро, — пожаловался я догорающей свече. — И ты тоже таешь, как восковая… Четвертая свеча, первая бутылка… У-уф, штормит! Где этот паршивец?! Придет он сюда, наконец, или нет?! На кой ляд ему сюда приходить? Чаша-то тю-тю… Как, впрочем, и этот Жевод… Живо… Тьфу! Забыл… Что-то я «не того»… Старею. Одна бутылка для опера — это много или мало? В том смысле, что надо ещё или уже хватит?