На 1 ноября султан Селим III назначил аудиенцию русскому посланнику. Михаил Илларионович знал по слухам, что со времен Сулеймана Великолепного Селим III превосходил умом и образованностью всех своих предшественников. Он был молод и энергичен, «вступив на престол 7-го апреля 1789 года, во время второй войны Екатерины II с Портой, когда Суворов разрушал укрепления на нижнем течении Дуная. Селим энергично продолжал начатую борьбу и удержал Россию на Востоке в тот момент, когда происходили первые европейские осложнения, вызванные французской революцией. Екатерина II вовсе не была намерена вести крестовый поход против якобинцев во Франции из-за монархической власти. С другой стороны, революционная Франция, ниспровергнув Людовика XVI, привлекла этим на свою голову австрийское оружие и отвлекла его таким образом от границ Турции. Как и в эпоху Франциска I, Франция и Турция имели общих врагов; между Портой и Францией уже давно существовали живые симпатии; в Константинополе возникали якобинские клубы, где распевали революционные песни и носили красные колпаки»¹⁴. Кутузову немного понадобилось времени, чтобы сообщить русскому посланнику в Вене графу А. К. Разумовскому: «Впрочем, скажу Вашему сиятельству раз и за всегда и уверительно, что французские дела служат и служить будут родом политического термометра для Порты»¹⁵. Боевой генерал отлично дебютировал на дипломатическом поприще, безошибочно определив главную проблему в узле противоречий, завязывающемся между Россией и Францией. Но и в этой ситуации Кутузов не собирался сдавать без боя позиции российской дипломатии на Востоке, как писала ему государыня: «Усердие Ваше к службе нашей и Ваше благоразумие будут Вам наилучшими путеводителями в затруднениях, кои Вы иногда встретите». 5 ноября М. И. Кутузов доносил императрице из своей резиденции в Пере, что встреча с султаном прошла успешно: «Во время аудиенции у султана видно было старание Порты убегать от всего, что могло быть для характера моего унизительно, например: 1) У серальской стены, где должен был князь Репнин дожидаться визиря, едущего в сераль, и его понуждать через посланных, съехался я почти в одно время с визирем. 2) Комната под воротами серальскими, в которой посол дожидаться должен позыву в Диван, переделана вновь и убрана весьма благопристойно. 3) Пред вступлением в Диван, едва успел визирь спросить о моем здоровье, как уже и позвал меня на нишаджинскую лавку. 4) Пред вступлением в аудиенц-залу, когда надевается на посла шуба, от древних времян наблюдался обычай сажать посла на деревянную простую лавку, но ныне в некотором расстоянии от оной поставлен был покрытый парчею табурет. Переводчик же Порты при сем случае внушил мне, что сие по особой воле султанской, не в образец прежних посольств. 5) При вступлении моем в аудиенц-залу султан, сложа обыкновенную холодность оттоманских государей, принял меня с видом ласковым; когда же в речи упоминалось высочайшее Имя Вашего Императорского Величества, султан со вниманием уклонял голову; Высочайшую грамоту принял от визиря в собственные руки и положил на подобающем месте»¹⁶.

В тот же день, задерживая дипломатическую почту, Кутузов спешил удовлетворить любопытство Екатерины Ильиничны: «Как бы тебе наскоро сказать, что султан и что его двор: с султаном я в дружбе, то есть он, при всяком случае, допускает до меня похвалы и комплименты; велел подружиться своему зятю капитан-паше (капудан-паша Кючук-Хусейн, командующий морскими силами. — Л. И.) со мною; при одном споре об шубе, как ее надевать, [я] заупрямился (то есть прежде церемонии за несколько дней. — Л. И.). Он запретил со мною спорить и велел мне сказать, что полагается на меня, и что человек с моим воспитанием ему не манкирует. Я сделал так, что он был доволен. На аудиенции велел делать мне учтивости, каких ни один посол не видал. Дворец его, двор его, наряд придворных, строение и убранство покоев мудрено, странно, церемонии иногда смешны, но все велико, огромно, пышно и почтенно. Это трагедия Шакеспирова, поема Мильтона или Одиссея Гомерова. А какое впечатление сделало мне, как вступил в аудиенц-залу: комната немножко темная, трон, при первом взгляде, оценишь миллиона в три; на троне сидит прекрасный человек, лучше всего его двора, одет в сукне, просто, но на чалме огромный солитер с пером и на шубе петлицы бриллиантовые. Обратился ко мне, сделал поклон глазами, глазами показал и, кажется, все, что он мне приказывал (передавал) комплиментов прежде; или я худой физиономист, или он добрый и умный человек. Во время речи моей слушал он со вниманием, часто наклонял голову и, где в конце речи адресуется ему комплимент от меня собственно, наклонился с таким видом, что, кажется, сказал: „мне очень ето приятно. Я тебя очень полюбил; мне очень жаль, что не могу с тобою говорить“. Вот в каком виде мне представился султан. Задержал почту»¹⁷. Да, действительно, Кутузову не удалось из-за требований этикета напрямую говорить с султаном, но он возместил эти ограничения непринужденным общением с зятем султана Кючук-Хусейном и управляющим финансами Челеби Мустафой-эфенди. Турки изумлялись дипломатической тонкости посланника императрицы; даже 80-летний Реис-эфен-ди, которого во всю его жизнь никто не помнил улыбающимся, был весел и смеялся в обществе недавнего врага. Особое внимание было проявлено к матери султана, для которой из Петербурга привезли бриллиантовый эгрет — украшение в виде пера на женский головной убор. Екатерине II наш посол сообщил, что «султан внимание сие к его матери принял с чувствительностию». Михаил Илларионович не упустил случая порадовать и супругу: «<…> Ничего примечательного после последней почты не случилось, кроме вещи здесь небывалой, а именно: султан-валиде, то есть мать султанская, прислала в церемонии чиновника своего валиде-кегая-колфлосы, препровождаемого переводчиком Порты, спросить об моем здоровье, объявить внимание ее ко мне и вручить от лица ее подарки, состоящие из шалей, трех платков, которые вечно сохраню, и многих парчей турецких, ост-индийских и ормусских, и чашечку для кофея с дорогими каменьями; всего пиястров на 10000»¹⁸. Вице-консул дунайских княжеств И. А. Равич в эти дни писал А. С. Хвостову в Константинополь, что слухи о необычайных милостях, оказанных М. И. Кутузову при дворе турецкого султана, распространились повсеместно: «<…>3десь генеральный идет разговор об оказанных Портою отличиях нашему послу, каковое-де и князю Репнину не сделано…»

Из письма от 20 ноября явствует, что Екатерина Ильинична нашла верный способ, как выразить благодарность своему супругу от лица всех его домочадцев, о которых Михаил Илларионович проявлял столько заботы. «Как ты, мой друг, обрадовала меня портретами. Я заплакал; что за работа прекрасная, и какие сходства. Где ты взяла этакого живописца? У меня в тот день была ассамблея, и я всем показывал. Все гречанки, увидя чернобровую Парашу, и с превеликими черными волосами, закричали: „пола оморфи, пола кало“. Лизанька довольно похожа, только менее других. А работа лучше всех в Дашенькином портрете. Немножко некоторые потерты дорогою; особливо твой, но не много испорчены. Сходства в твоем меньше, нежели в других. Я посылаю к вам силуэт мой; сказывают похож. <…> У капитан-паши был я на обеде. Молодой человек, женат на сестре султанской и двоюродный брат султану. Щеголь, мот: три миллиона пиастров должен. С тысячу человек слуг, в золоте залиты и все в новом. В трех комнатах ковры малиновые, бархатные, золотом богато вышиты; суди о других мебелях. Между прочими забавами была игра в жирит, т. е. езда на лошадях: пятьдесят человек в бархате и золоте; лошади из первой конюшни в свете. Две лошади мне чрезвычайно полюбились; он это заметил и прислал мне их на другой день. Я от него имею уже пять лошадей <…>»¹⁹.

Екатерине II отрадно было слышать о теплом приеме, оказанном ее посланнику при турецком дворе, поскольку каждый знак лестного внимания к генералу Кутузову служил доказательством уважения и почтения к правительнице Севера. Но императрицу несравненно более волновал вопрос: насколько справедливы слухи о близкой войне с Турцией? Еще во время следования Кутузова со всем посольством через земли дунайских княжеств советник при посольстве Н. А. Пизани сообщил ему информацию о том, что Оттоманская Порта в самом непродолжительном времени объявит войну России, чему генерал вовсе не склонен был верить: опытный инженер, он сам видел состояние укреплений в турецких крепостях, их вооружение, наличие гарнизонов и продовольствия. «<…> Миновав уже Разград, не примечаю я (имея все на то способы) ни малейшего в народе беспокойства, напротив, теплое желание к миру». Для убедительности Михаил Илларионович представил информацию, добытую при помощи третьих лиц. В Елизаветграде он повстречал бывшего посла казненного Людовика XVI в Константинополе графа М. Г. Шуазеля-Гофье, который был озабочен семейным вопросом: французский аристократ хотел устроить на русскую службу своего сына. Кутузов немедленно оказал ему содействие в разрешении этой проблемы. В ответ граф Шуазель, убежденный роялист, свел Кутузова со своим соотечественником Коуфером, инженером на турецкой службе. Французский специалист был крайне не доволен размером своего жалованья и ответил согласием на предложение русского генерала вступить в нашу службу. Кутузов писал графу Зубову: «<…> Давно уже Коуфер мною обласкан и, по-видимому, Россию почитает новым себе отечеством». Через некоторое время этот инженер прислал Кутузову чертежи нескольких турецких крепостей, из которых было видно, что их укрепления далеки от завершения работ. В самом Константинополе Кутузов сразу же заметил, что султан Селим III, при всей расположенности к нашему посланнику, стремится к скорейшему проведению реформ в турецкой армии. Михаил Илларионович обратил внимание на уже существующие переводы лучших сочинений по европейской тактике на турецкий язык, да и встречи на улицах с французскими офицерами, специалистами по артиллерии и морскому делу, были не редкостью. Но опытный военачальник заметил, что благие начинания султана разбиваются о противодействие привилегированной части турецкой пехоты — янычар. Кроме того, Турция находилась в тяжелейшем экономическом положении. Правительство ввело монополию на хлебную торговлю, увеличило налоги, разорявшие не только беднейшие слои населения, но и владельцев мелких поместий. По всем владениям султана распространялись мятежи, продолжавшиеся по нескольку месяцев и приносившие огромные убытки казне, превышавшие доходы от налогов. «Не возможет Порта пуститься на разрыв, не имея к войне довольных способов», — утверждал в донесении М. И. Кутузов. И все же Екатерина усомнилась в сведениях своего резидента. В конце 1793 года генеральный консул дунайских княжеств И. И. Северин прислал тревожное известие о том, что Турция намерена объявить войну России через три месяца. 14 января 1794 года императрица направила рескрипт генерал-аншефу князю Ю. В. Долгорукову о предотвращении «нечаянного нападения на пределы наши». Почти 70-тысячная армия начала сосредоточиваться в районе Бендер вблизи от турецкой границы. На воду спешно спускались новые линейные корабли, Черноморский флот был приведен в состояние боевой готовности. Это одностороннее с русской стороны наращивание военной мощи не могло не привлечь внимания турок, создав дополнительные трудности для российского посланника. Член Государственного совета Турции Юсуф-ага, и без того враждебно относившийся к России, потребовал немедленных разъяснений. Турецкое правительство отнеслось с явным недоверием к заверениям М. И. Кутузова, что сосредоточение русских войск в этом районе связано с низкими ценами на продовольствие. Он и сам понимал всю неубедительность своих аргументов. Напряженность, возникшая в отношениях между двумя державами, могла разрешиться военным конфликтом, хотя обе стороны старались избежать этой крайности. Вероятно, именно по этой причине Кутузов отправляет раздраженное письмо Северину: «Мнится мне по всем примечаниям и обстоятельствам, что данное вами известие о предстоящей войне слишком увеличено и решительно. Я здесь в столице мало похожего примечаю. Ограничивайтесь примечаниями о приходящих новых войсках в оба княжества и в Бессарабию…»²⁰ В то же время он в категорической форме сообщает вице-адмиралу Н. С. Мордвинову, что известие о том, что Порта намерена уже через три месяца объявить нам войну, «несколько похоже на басню». В тех же решительных выражениях Кутузов обращается к А. В. Суворову, командовавшему приграничными войсками, к князю П. А. Зубову. Заметим, что биографы, не зная подробностей служебной карьеры Кутузова, в последнее время довольно часто упрекают его в безволии, в недостатке решимости. Но разве это не решимость брать на одного себя ответственность за сообщаемую информацию, когда речь идет о безопасности государства? Разве не проще было Михаилу Илларионовичу отправлять осторожные отписки, допускающие предположение о наличии военной угрозы? А если бы он ошибался? Разве он не представлял себе последствий своей ошибки? И все-таки он упорно настаивает на том, что угрозы войны нет. Сразу же бросается в глаза, что Кутузов чувствует себя как рыба в воде там, где ему предоставлено право принимать самостоятельные решения. Его раздражает вмешательство посторонних людей, не обладающих ни его умом, ни его опытом, ни его компетенцией. Он был из тех, о ком говорят «и один в поле воин». Тогда же, когда на него оказывалось давление или он ощущал недоверие, Кутузов уходил в себя, что случалось с ним впоследствии, когда рядом не было ни его соратников, ни благодетелей, ни Екатерины Великой.