Хорошо, видит бог, как хорошо!

Сериковы все время гадали-думали, как им жить. Иван побывал на Верхнем заводе, пошатался по полупустым цехам. Работы не было. Алексей Савельевич Ичев, увидев Ивана, обрадовался, словно родному. Поговорили о том о сем, боясь коснуться главного — работы. А когда коснулись, Савельич потускнел, заметнее сгорбился.

— Робим, — неопределенно сказал он. — А для чего? Чугун во дворе копится. Кому нужен? Я, почитай, жалованья не получал месяца три.

— И робите?

— Пошто же не робить? Образуется. Наши из делового совета в Катеринбург поехали. Может, что-нибудь вырешат. Хотя Швейкин говорит — на Урале скрозь картина такая.

— Худо, — почесал затылок Иван.

— Наведывайся, на примете буду держать.

Заглянул Сериков и на биржу труда. Вот ведь как — отродясь не было в Кыштыме такой конторы, а возникла. Порядка в ней еще установить не успели. Но народ толпится. Собирался зайти в Совет, да раздумал. Какой толк? Будут агитировать в Красную гвардию, Мыларщиков уже предлагал. А ему винтовка опостылела, как злая мачеха. Завернул ее в худой половик и спрятал в подполе. Пить, есть не просит.

Сидят вечером Иван да Глаша. Сумерничают, огня не зажигают. Тягучую думу думают. Ходики уныло чакают, их только и слышно.

— Была бы лошаденка, — вздыхает Иван, — чего бы голову ломать. Прожили бы как-нибудь.

Глаша ежится, зябко ей. Не от холода, от трудных мыслей. Ей даже показалось, что Иван упрекнул ее за то, что не сберегла Пеганку, продала за два мешка муки Батятину. Не продала бы, сама ноги протянула. Малость продешевила, но что поделаешь? Луку сам черт вокруг пальца не окрутит.

Иван понял, что вздох его прозвучал укором. Притянул жену за плечи:

— Дуреха! Не принимай близко к сердцу.

— Я и не принимаю, — прошептала Глаша.

— Не пойти ли на динамитный?

— Окстись! — испуганно отпрянула Глаша. — Сторожить динамит?

— Зато деньги будут.

— Не пущу! Пропади они пропадом, эти деньги. Летось там так грохнуло, мать святая богородица! А сторожа прямо в дым разнесло. А ну кто нарошно придет взрывать? И не углядишь.

Не торопились Сериковы ложиться. И куда торопиться? Впереди целая глухая ночь. Кто-то постучал. Лука Батятин, сосед. Иван еще не виделся с ним. Хотел наведаться, на Пеганку взглянуть — с жеребеночка же вынянчил, да побоялся. Увидит Пеганку и не стерпит. Нет, с кулаками не полез бы, кулаками вспять события не повернешь. Злых слез страшился. Подступят комом к горлу, не удержишь. Надеялся — найдет работу, а уж там как-нибудь выпрыгнет из нужды. Надежда надеждой, а Буренка последний клок сена доедала.

Батятин тоже не спешил навестить солдата. И все же по нонешним временам таким человеком пренебрегать не следует. В случае чего — защита. Выдержку сделал и вот пришел. Глаша лампу кинулась зажигать. Иван навстречу поднялся.

— С возвращением, соседушка, — расплылся в улыбке Батятин, обеими руками потряс его руку.

— Раздевайтесь и проходите в горницу, Лука Самсоныч, — пригласил Иван и помог снять полушубок. Новенький, еще овечьим духом несет от него.

— Держи-ка! — протянул Батятин бутылку. — Царская!

— Зачем же вы, Лука Самсоныч?

— Для порядку. Мы ее по-соседски и осушим, — руки потер, предвкушая удовольствие.

Висячая трехлинейная лампа бросала свет на круглый стол, а по углам таился сумрак. На окнах ситцевые задергушки — руки у Глаши обиходливые. Уж на что задергушки старенькие, но она так их ловко приладила — уютно! Старая деревянная кровать, облезлый комод — глашино приданое. Кровать застелена со вкусом, ишь подушки-то как горделиво высятся. На комоде кружевная накидка, вазочка посредине с бумажными цветами. Круглый стол все четыре года стоял сиротливо: Глаша обходилась кухонным. Батятина усадила за этот стол. Напротив устроился Иван. Глаша хлопотала на кухне — готовила закуску. Картошку сварили прямо в мундирах еще до прихода Луки. Хороша она с капусткой! После чаем запьешь, ничего лучшего и нет!

Мужики первую минуту приглядывались друг к другу. Ишь Луку-то на полноту потянуло — брюшко сквозь ситцевую рубашку пучится, а жилетку на последние пуговицы и застегнуть не мог. Стрижен под горшок. Кержак и кержак. Те ведь как стригутся? Накроют голову горшком и все, что не прикрылось, остригают. Здоров бугай, ничего не скажешь. А Иван против Луки былинка. Сухопарый, скуластый, подстрижен по-солдатски накоротко. У рта — складки скобочками. Старят Ивана. А глаза… Лука внутренне содрогнулся и невольно подумал: «Настырные. Видать, много убивал на войне-то. Убивал, варнак. На узенькой дорожке встретишь — душу вытрясет. И его не иначе — убивали. Да выжил вот. Ну и Ваньша Сериков, сосед ты мне, а ухо с тобой держи остро. Лучше тебя в приятелях иметь, нежели во врагах. А был теленочком, когда в солдаты забирали, за Гланькин подол цеплялся».

— Вижу, нахлебался всякого большой ложкой, — сказал Лука, не выдержав пристального Иванова взгляда.

— Во! — провел над макушкой ладонью Иван.

— Где бывал-то?

— Лучше спроси, где не бывал. И в огне жарился, и в воде тонул, и в крови захлебывался, и со смертью на кулачках бился.

— А мы тут живем и не ведаем, какие страхи на божьем свете случаются. Слава богу, кончились твои мытарства.

Над столом то и дело мелькали Глашины руки — проворна! Да как-то все ладно у нее получается. Лука и глазом не успел моргнуть, а на столе закуска появилась, бутылка водки поблескивает белой сургучной головкой. Раскраснелась хозяйка-то. Рада — муженек вернулся. Ждала. Луку к себе не подпускала, а как он к ней примазывался!

— Глань, плесни водицы попрохладней, — попросил Лука.

— А вы брусничным рассольчиком.

— Привык грешную запивать холодной водой.

Иван налил по-солдатски — по полной чашке. Чуть налил и Глаше, хотя она и отказывалась. Лука сказал, что непременно надо выпить за служивого, за его счастливое возвращение. Иван чашку осушил залпом и, морщась, занюхал хлебом. Лука свою сосал долго, закрыв глаза со страдальческой гримасой. Когда кончил, шумно выдохнул воздух и принялся цедить сквозь зубы холодную воду. Потом отправил в рот соленый груздь. Глаша пить боялась, мутил сивушный запах. Иван глядел на нее ласково и просительно. Она поднесла чашку ко рту и отпрянула. Лука развел руками — как можно не выпить за возвращение солдата? И она выпила. Из глаз ее выступили слезы, и она зачем-то начала отмахиваться. Иван, смеясь, тянул ей гриб на вилке с деревянной ручкой. Не водка, а огонь. Согрела. Души размягчила, языки развязала. Лука жалился:

— Митрич, ты, поди, завидуешь мне? Домина такой, полон двор живности и еще волкодава держу. Завидуешь, а?

— Завистью жить — радости мало, Лука Самсоныч. Она ведь черная, зависть-то.

— Верно! Намедни ко мне мальчонка из Совета прибегал — гумагу принес. Налогу с меня полтыщи целковых!

— Господи! — зажала ладонями щеки Глаша. — В жисть не видела таких денег!

— Ты, Митрич, скажи — где я их должен взять? На разбой податься? С кистенем на большую дорогу? Да кого теперь там встретишь? Голодранца али безногого солдата. Давай еще по маленькой.

— Давай.

Усердно хрустели солеными грибами. Лука облизывался, не выдержал — похвалил Глашу за ядреный посол. Его старуха тоже грибы солит, но ведь как? Слизняки, а не грибы. Их только в суп, а на закуску не идут. Продолжал жалиться:

— Так я же не купец. Что вырастил, то и съел. Откуда у меня целковым быть? Работников сроду не держал. Коли кто по-соседски поможет, так рази это зазорно? Вот ты кликнешь меня — Лука, пособи, к примеру, избенку перетрясти. Рази не приду? Приду. И ты придешь.

Иван остановил на соседе хмельной взгляд. Осмелел, сказал без обиняков:

— Тогда помоги мне, Лука Самсоныч.

Батятин вскинул на Серикова масленые глаза. Чего это захотелось Ваньке? Хорошо, если у него просьба, ну а если просьбища? И выполнить придется и выполнить будет трудно. Не лишнего ли что сболтнул?