Да, батальон ушел без него, вот же глупейшая история! В ту ночь, когда форсировали реку, кинулся бы влево, не остался бы лежать, ожидая, что кто-нибудь утихомирит пулеметчика, все было бы нормально. Иногда до того больно было на сердце — места себе не находил. Конечно, на войне случается и не такое. В Белостоке встречал майора, командира полка, который остался живым почти один — весь полк лег на Нареве. Майора обуяло отчаяние, он готов был пустить себе пулю в лоб. Ладно, Волжанин отговорил. У Анжерова положение, ясное дело, значительно лучше. Он знал: батальон жив, с ним Волжанин. Они, наверное, считают его погибшим. Только от этого на сердце не легче. Потерять батальон! Терзался Анжеров, глубоко в себя загонял эту боль. Вот сейчас глянул самому себе в глаза, увидел ее, эту боль. Кто ж его осудит за то, что стряслось помимо его воли? Придет к своим не с пустыми руками, вон какие у него орлы. Сегодня расколошматили на дороге колонну — только клочья полетели! Не горюй, капитан! Ты еще свое возьмешь!

Пока Анжеров брился. Григорий снял гимнастерку, осмотрел пулевые дырки. Чуточку полевее взял бы фашист, и был бы Григорию капут. Бок зацепило так себе, царапнуло. Саднило, но не очень.

Вернулся Игонин, повесил автомат на сук и сказал капитану:

— Зря вы разрешили Андрееву оставить Шобика. Гнать его надо было вместе с Лихим к чертовой матери.

У Григория кровь прилила к лицу, обида на Игонина заныла в сердце; все-таки подковырнул. Но капитан молчал, видимо, ждал, что скажет Григорий.

— Бубнит всякую пакость. Границу, мол, отрядом не перейти. Надо разойтись группами, так легче.

Капитан молчал. Взяв себя за нос, начал добривать усы. Молчал и Андреев.

— Ты чего в рот воды набрал, Гришуха? Твоя забота!

Андреев надел гимнастерку, затянулся ремнем, ответил:

— Моя так моя, — и пошел разыскивать Шобика. Места отряд занял немного. Люди жались друг к другу. Многие спали, иные завтракали — сердобольные крестьянки хлебом и бульбой снабдили на дорогу обильно: у каждого по вещевому мешку. Кое-кто не торопился спать, разговаривал с соседом, курил деручий самосад.

Шобику боец с горбатым носом, Грачев, делал перевязку. Феликс наблюдал, как ловко орудует бинтом товарищ. Андреев спросил Грачева:

— Знаешь дело?

— Немудреное, — откликнулся Грачев. — И привычное. Санинструктор я.

Шобик кусал губу. На лбу блестела светлыми шариками испарина. Ойкнул, когда Грачев содрал тампон, присохший к ране. Ранка маленькая, а глубокая. Пуля пробила запястье, повредила кость. Края ранки гноились. Грачев протер ранку. Шобик плаксиво попросил:

— Осторожнее, коновал.

Феликс отвернулся — не переносил.

— Йода нет, а? — пожаловался Грачев. — Бинт последний, а?

— Скоро у своих будем, — успокоил Григорий.. — Его отправим в госпиталь. Тебя по специальности.

— А свои где? — встрепенулся Феликс.

— Не знаю. Но где-то близко.

— Осторожнее, в самом деле! Тебе не больно, а мне больно.

— Не верится, что недалеко, — сказал Феликс. — Хорошее проходит быстро, плохое долго тянется. В лесных бродяг превратились. А вдруг наших близко нет?

— Есть!

— Будто немцы похвалялись: Москву и Ленинград взяли. Тетки говорили.

— Наплели тетки.

— Бинтуй же, хватит мучить. Вы знаете, плетут тетки или не плетут? Кто проверял?

— Ты хочешь, чтоб эта была правда?

— Ничего я не хочу!

— Если не хочешь, чего ж веришь слухам? Верь, Москва стоит и стоять будет. И никакому фашисту в ней не бывать. Верь!

— Правда твоя! — загорелся Феликс. — Я верю: Москва наша! Хочу верить. Как же иначе? Правда, Грач?

— Наша! Чьей же ей быть? — спокойно отозвался Грачев.

Григорий отметил про себя: удивительно спокойный это человек, для него все ясно, нет никаких сомнений.

— Тебя, Шобик, я попрошу: брось дурить! Брось мутить воду.

— Я что?

— Знаешь. Зачем сбиваешь людей с толку? Почему зовешь бросить отряд и разойтись группами?

— Не зову, наговор это...

— Зовешь!

— Мнение высказать нельзя?

— Не забывайся! Ты один раз запятнал себя. Второй раз не простят. Война. Запомни!

— Ясно, товарищ командир.

— Пока мы в отряде — мы сила. Поодиночке нас, как рябчиков, перестреляют. Лучше не болтай лишнего.

— Это он мнение высказал, — заступился Феликс. — Разговор был у нас. Шобик и предложил разойтись группами. С ним никто не согласился, и он не настаивал.

— Теперь на меня всех собак вешать будете, — обиделся Шобик.

— Слушай и мотай на ус, — перебил его Грачев, заканчивая перевязку, — его подвижные ловкие пальцы ладили узлы. — Ныть ты мастак. Верно ведь, Феликс, а?

Феликс молчаливо согласился.

Во второй половине дня напали немцы. Диверсия на шоссе, видимо, встревожила фашистов, и они бросили вслед дерзкому отряду роту автоматчиков. Заметил их западный пост. Один из сторожевых прибежал в лагерь, разбудил прикорнувшего немного Анжерова. Отряд подняли по тревоге. Сразу мучительно-тревожный вопрос: что делать? Уходить? Принять бой? Если бы капитан представлял, какая местность впереди, если был бы уверен, что пойдут сплошные леса! Тогда, возможно, принял бы решение отходить...

Но что впереди? Вдруг фашисты настигнут отряд в открытом поле, вызовут подмогу с земли и воздуха? Гибель. Бой или отход? Бой!

— Игонин, — распорядился Анжеров, — бери взвод, ударь во фланг, сумеешь — в затылок. Оставь трех пулеметчиков. Спеши!

— Есть! — козырнул Игонин.

Убежал к своему взводу. Через минуту прибежало шестеро бойцов — три пулеметных расчета. Бойцы отряда заняли оборону, залегли, укрылись за стволами деревьев. Пулеметчиков Анжеров рассредоточил: двух с флангов, третьего в центре. Командный пункт расположил в центре обороны. Григория послал на правый фланг. Там лес гуще, подходы скрытые.

Справа от Андреева примостился расчет ручного пулемета. То были два молчаливых парня, из одной деревни, откуда-то из-под Вологды. Установили пулемет на сошники, приладили диск. В ожидании боя сели по-турецки и принялись неторопливо закусывать. Крошечными ломтиками нарезали хлеб, испеченный пополам с отрубями, положили ломти на траву. Ели сосредоточенно, углубясь в себя. Крошки собирали в ладони и тоже отправляли в рот. Ели деловито, словно готовились к трудной крестьянской работе.

Слева, привалившись спиной к дереву, сидел Грачев и курил — затягивался дымом глубоко, покряхтывал: самосад был крепким. Цигарка уже догорала. Держал ее указательным и большим пальцами, ногти которых побурели от никотина.

Рядом с Грачевым на животе лежал Феликс, всматривался вперед: ждал немцев. Вздрогнул, когда Грачев, кончив курить, взял карабин и клацнул затвором. Нервы у парня взвинчены до предела. На скулах полыхал румянец.

Андреев то и дело ловил на себе пытливые взгляды Феликса. Наверно, Сташевский проверял по Григорию: серьезное положение создалось или не такое уж серьезное. Не спрашивал ни о чем, а изредка поглядывал на него. Григория пробирала внутренняя дрожь, но заметив, что за ним наблюдает Феликс, подобрался и неожиданно успокоился.

Устроившись за сосной, осмотрелся: выбирал сектор обстрела. Мешала махонькая сосеночка, лет пяти от роду. Забавная сосенка, косматая и колючая. Пришлось срубить. Мешала прицеливаться. Вынул из мешка две обоймы — весь запас.

Фашисты появились вдруг. Не было, не было никого, и вот из-за куста вынырнул первый автоматчик. Метров за триста от Андреева. Ростом высок, с засученными по локоть рукавами. Белокурый. На уровне живота висит автомат. Китель серо-зеленый, шаровары тоже, заправлены в сапоги с широкими голенищами. Во многих переделках побывал Григорий, а немецкого солдата при дневном свете и во весь рост видел впервые. Тот шагал настороженно, оглядывался по сторонам, на своих товарищей. Боится! На засаду боится напороться. Взял верзилу, на мушку. Подумалось: идет и в мыслях, наверно, не держит, что топчет землю в последний раз. Любопытно, было у него предчувствие конца или нет? Жил где-нибудь в Мюнхене, а то и в Гамбурге, о чем-то мечтал, возможно, любил. А Гитлер его оболванил, послал воевать, посулив целый мир. Чего дома не сиделось? Отмеривает по земле последние метры. Грянет выстрел, и пуля, посланная Григорием Андреевым, остановит еще одно разбойничье сердце.