Администрация ГУЛАГа чувствовала, что вверенный ее попечению Архипелаг теряет управляемость, что преступная активность 93 тыс. опасных уголовников, поделивших (не без участия лагерной администрации) лагеря и колонии на вотчины, грозит не только режиму содержания и порядку в лагерных подразделениях, но и святая святых — «трудовому использованию контингентов». Именно тогда в прагматичном среднем звене гулаговского аппарата появилась идея радикального решения проблемы — организовать «специальные лагери для содержания осужденных за бандитизм, убийство, вооруженный разбой и побеги».[72] Как показали дальнейшие события, высшее руководство страны предпочло разумному и прагматичному полицейскому решению проблемы — решение политическое и, как выяснилось, опасное для самой власти.

В 1948 г. особые лагеря были созданы, но совсем не для особо опасных уголовников, а для содержания наиболее активной и враждебной советскому режиму части политических заключенных, что, в конечном счете, привело лишь к одному — сокращению «атомизированной» части гулаговского социума и росту сопротивления порядку управления, как в особых лагерях, так и в обычных ИТЛ. Именно с началом в 1948 г. организации особых лагерей А. И. Солженицын, тонко чувствующий динамику лагерной жизни, связывает окончание «эпохи побегов» и начало «эпохи бунтов» в ГУЛАГе. Это утверждение, как и любое другое общее суждение, можно, разумеется, оспорить. Известно, например, что именно в 1948 г. ГУЛАГ захлестнула как раз волна групповых вооруженных побегов.[73] Однако если не углубляться в терминологические дебри, то можно сказать, что групповые вооруженные побеги, иногда похожие на вооруженные мятежи, во всяком случае, в планах и замыслах заговорщиков, действительно были своеобразным переходом от «побеговой» формы протестов к «бунтарской». Не случайно прокурор СССР Г. Сафонов считал, что «групповые вооруженные побеги, имевшие место в Воркутинском, Печорском и Обском лагерях, были организованным выступлением особо опасных преступников, которые ставили перед собою задачу освобождения других заключенных и уничтожения работников охраны и лагеря».[74] Фактически, прокуратура рассматривала эти выступления заключенных как возможную предпосылку широкомасштабных восстаний в ряде окраинных районов СССР.

В марте 1949 г., т е. спустя год после организации особых лагерей, 1-е управление ГУЛАГа МВД зафиксировало в этих лагерях уже не только активизацию «стремления заключенных к побегам» (побеговые настроения всегда охватывали зэков с приближением весны), не просто подготовку особо опасных побегов — групповых и вооруженных, но побегов, имевших относительно внятную политическую мотивацию — например, «с целью продолжения на воле активной борьбы против советской власти».[75]

В ряде случаев лагерная мифология неправомерно героизировала подобные «восстания». В действительности это были весьма кровавые события. Так, во время побега из Обского лагеря группа В 19 человек, отделившаяся от основной массы, полностью уничтожила все население оленеводческого стойбища (42 человека, среди которых большинство составляли женщины и грудные дети).[76] Если уничтожение взрослых еще можно было объяснить преступной «прагматикой» — оленеводы всегда были злейшими врагами зэков, ибо за каждого убитого и сданного властям беглеца местные жители получали вознаграждение, то убийство грудных детей было, мягко говоря, избыточной и устрашающей жестокостью.

Окончательное вступление ГУЛАГа в «эпоху бунтов» следует связывать не только с простым фактом концентрации государственных преступников в особых лагерях. Изолированный от всего мира и, казалось бы, замкнутый в себе ГУЛАГ на самом деле чутко прислушивался к пульсу мировой политики. «Долгосрочники» как политические, так и уголовные, сконцентрированные в особых лагерях, штрафных и каторжных лагерных отделениях, воспринимали свою участь как пожизненное заключение. Не приходилось рассчитывать ни на амнистию, ни на досрочное освобождение. В этой ситуации взгляды заключенных были обращены к внешнему миру. Ожидание того дня, когда «холодная война» перерастет в горячую, было для многих, особенно идейных противников режима, единственным лучом надежды. После начала войны в Корее в 1950 г. эти индивидуальные надежды стали одной из социально-психологических доминант антисоветского «особого» ГУЛАГа.

Ожиданию «светлого праздника освобождения извне» сопутствовало широкое распространение повстанческих настроений среди отдельных категорий заключенных. Практические выводы из международной обстановки прежде всего сделали украинские и (в меньшей степени, если судить по оперативным донесениям) литовские националисты. В 1951–1952 гг. среди украинцев-каторжан вовсю шли разговоры о предстоящем реванше, который в скором времени Англия, Америка, Западная Германия и Япония «устроят Советскому Союзу», и о кровавой мести коммунистам. Наиболее активная и решительная часть заключенных украинцев не только уповала на американцев, которые «придут и освободят нас из лагерей, но и призывала поднять восстание в первые дни войны, чтобы самим освободиться из лагеря».[77]«В район Воркуты, — говорили они, — достаточно выбросить один десант, а здесь в лагере мы должны быть готовы в любую минуту двинуть лавину заключенных и каторжан на большевиков и стереть их с лица земли»[78] (Речлаг).

По информации из Дубравного лагеря, украинские националисты также распространяли «антисоветские провокационные слухи о близости войны англо-американского блока с Советским Союзом».[79] Заключенных особых лагерей время от времени захлестывали страхи и опасения «быть расстрелянными в случае возникновения войны» (Дубравлаг, весна 1952 г.), что не могло не провоцировать повстанческих настроений у наиболее решительной части заключенных особого контингента. Появлялись рукописные листовки «антисоветско-повстанческого содержания» с призывами «к вооруженному восстанию заключенных», объединению в боевые группы «для вооруженного выступления и самоосвобождения», для борьбы «совместно с американцами против советской власти» (обращение к солдатам и офицерам охраны).[80]

Агентурная информация, поступавшая из особых лагерей после начала войны в Корее, показывала, что подпольные группы заключенных и их руководители при благоприятных внешних условиях внутренне готовы к восстанию, что подпольная антисоветская деятельность, например, заключенных украинских националистов может органично перерасти в подготовку восстания. На этот случай они запасались холодным оружием и изготовляли самодельные гранаты, сознательно распространяли слухи «о скором нападении США через Берингов пролив». Под разговоры о том, что «все заключенные особого лагеря в начале войны будут советскими властями расстреляны», шла пропаганда подготовки «к вооруженной „самообороне“» (Береговой лагерь).[81] Следует заметить, что подобные слухи и настроения были, постоянным лагерным фоном, той социально-психологической реальностью, которой жили особые лагеря, даже если в них в тот или иной момент времени вообще не было никаких следов деятельности подпольных организаций.

При всей остроте международной обстановки в начале 1950-х гг. «большая война» откладывалась. Среди радикальной части украинского подполья можно было время от времени услышать: «Мы сами должны возглавить борьбу и соединившись с вольными и заключенными других лагерей поднять восстание…».[82] В 1952 г. в некоторых лагерях, особенно тех из них, где концентрировались «западники», особый контингент попытался перейти к тактике организованных волынок, бунтов и коллективных голодовок (Дальний лагерь).[83] Весной 1952 г. повстанческие настроения и действия были отмечены в Камышовом лагере, где бывшие члены ОУН, УПА и бандеровцы активно готовились к организации массовых беспорядков, нападению на охрану и освобождению из лагеря. Для этого украинское подполье обладало достаточно разветвленной структурой. Был создан штаб, в который входили «служба безпеки» (безопасности), «служба техники», боевые группы и группы исполнителей террористических актов, политического воспитания и материального обеспечения. «Служба безпеки» была связана со старшими бараков и дневальными, вела систематическое наблюдение за заключенными, выявляла среди них секретных сотрудников МВД и МГБ «с целью их убийства». Заключенных, посещающих лагерную администрацию или вызываемых для допросов, и опознаний, оуновцы запугивали, терроризировали и подвергали пыткам. Штабу через вольных работников удалось наладить нелегальную связь со ссыльными западными украинцами, проживавшими в ряде городов Кемеровской области.[84]