Приподнимая тяжелое бревно, сорокалетний Георгий Иванович, в общем-то здоровый мужчина, почувствовал страшную боль. «Опять грыжа!» — подумал он. Бросил работу, стал пробовать вправлять грыжу сам, потом пригласил бабку. Два дня старался как-то обойтись без больницы, уж больно не вовремя разболелась грыжа, детям нужна была крыша над головой. Но с каждым часом становилось всё хуже. На третий день пришлось поехать в Тверь. Неближний путь, но другого выхода нет. Там известный хирург Василий Васильевич, осмотрев больного, сказал родным: «Очень запущенная болезнь. Хоть оперируй, хоть не оперируй — всё равно умрет». Сделали операцию, но она уже не принесла спасения. Так погиб рабочий человек в расцвете сил от грыжи, которая сейчас считается не очень серьёзным заболеванием, а тогда уносила в могилу немало здоровых и молодых людей.

Ещё чаще заканчивалась смертельным исходом прободная язва желудка. Не только недостаток близкой хирургической помощи, но и низкая культура людей, отсутствие санитарно-просветительных знаний создавали условия, при которых рассчитывать на излечение было трудно.

Помнится больной Жиганов из деревни Подкаменки, что под Киренском. Когда у Жиганова случилось прободение — он почувствовал острую, кинжальную боль (как ножом в живот пырнули), — к нему позвали знахарку. А было это в 1934 году. (Можно представить себе, что же было за 20—30 лет до этого или ещё раньше.) Та мяла ему живот, ставила горшок на живот, опускала больного вниз головой, заставила ходить по комнате. Словом, сделала всё, чтобы воспаление брюшины, которое при прободной язве неизбежно, распространить по всему животу. А при перитоните неизбежна смерть. И только чудом, благодаря тому, что он находился в двух километрах от больницы, Жиганов был спасен, хотя оперировали его уже в критическое время, через 18 часов после прободения. Через 24 часа — смертность стопроцентная. Но кто в то время мог рассчитывать, что он меньше чем через сутки попадет к хирургу?

А заворот кишечника?.. Он также случался нередко, особенно в простой крестьянской семье. В начале века любая из этих болезней наваливалась на человека подчас в молодом возрасте как неизбежная катастрофа. До сих пор стоит перед глазами молодой здоровый парень лет 18—20 из сибирской деревни Хабарово. Он основательно поужинал, съев добрую порцию похлебки из жирной свинины, а выйдя из-за стола, выпил ковш ледяной воды. У него сразу же резко заболел живот, и в несколько дней его не стало. Оказалось, непроходимость кишечника. К хирургу его привели слишком поздно, и операция не помогла.

Много жертв в то время уносил туберкулез. Известно, что А. Чехов умер от туберкулеза легких, не смотря на то, что он имел возможность жить и лечиться в Крыму. Тяжёлым, часто смертельным заболеванием оказывалась пневмония, для лечения которой не было ни антибиотиков, ни сульфамидных препаратов.

Смертность у молодых людей от всех болезней была высокой, поэтому средняя продолжительность жизни в течение столетий оставалась низкой.

После Октября с ростом материального и культурного благосостояния, улучшением медицинского обслуживания продолжительность жизни значительно возросла.

Утром следующего дня певец взял с собой большое махровое полотенце, облюбовал за кишлаком рыжую от сгоревшей за лето травы полянку, разложил полотенце. Растянулся на нем, вздохнул блаженно, всей грудью и объявил художнику:

— Меня нет... не существует. Вот так буду лежать до холодов.

— Может, спустимся в Нурек, — предложил художник, — тут недалеко, всего шесть километров.

— Не надо Нурек, и ничего не надо, никакой цивилизации. Хочу лежать, и всё!

— Ну ладно, в Нурек я пойду один. Я узнал, там Мирсаид работает экскаваторщиком, живёт в общежитии.

— Вот и прекрасно, передай ему привет, а меня не тревожь, я отдыхаю.

Художник махнул рукой и в тот же день после завтрака один отправился в город по той самой тропе, по которой ещё вчера вечером поднимались сюда. Виктор хоть и бодрился, но настроение у него было неважным. Сердце продолжало болеть. В самолете во время снижения высоты левую сторону груди вдруг всю сдавило, как было в первые, худшие, дни болезни. Он испугался, украдкой кинул под язык таблетку нитроглицерина. Здесь, в горах, боль отпустила, но и теперь всю левую сторону груди и сзади под лопаткой продолжало «морозить».

Широко шагая по горной тропинке, Виктор глубоко вдыхал горный воздух, светло и весело оглядывал вершины гор — надеялся, горы и воздух помогут ему одолеть болезнь. «Ну а если... тогда полечу к профессору и признаюсь во всём».

Мысль о том, что он в отличие от Молдаванова скрыл от профессора свою историю, тяготила его. «При первой же встрече надо во всём признаться профессору. Он тогда и лечение назначит другое, и вообще всё у меня будет иначе». Мысль эта приободряла Виктора, он переходил почти на бег, и боли в сердце будто бы ощущались меньше, и дышалось ему легче.

Мирсаида он разыскал в обеденный перерыв. Они обнялись по-братски.

— Как твое здоровье? Не болит ли живот? — спрашивал художник парня. Тот краснел и стыдливо озирался вокруг, видно, не хотел, чтобы их слышали. Художник не стал его донимать и поспешил перевести разговор на другую тему.

В тот день Виктор побывал на экскаваторном участке у Мирсаида, а вечером пришёл к нему в общежитие. Художник помнил наказ профессора узнать о причинах болезни Мирсаида, но понимал, что парень сразу ничего не расскажет, и потому решил не торопиться. Минут через десять к ним в комнату заглянула девушка лет двадцати двух: большие серые глаза, правильные черты, властное выражение.

Кивнув гостю, обратилась к Мирсаиду:

— Я уезжаю. Провожать меня не надо.

И вышла.

Мирсаид рванулся было за ней, но у двери задержался, постоял с минуту в раздумье. Потом решительно повернулся к гостю:

— Вот вам книга, вы читайте, а я отлучусь часа на два. Извините.

Он был бледен, голос его дрожал. Минутный эпизод, свидетелем которого художник невольно оказался, видимо, был продолжением давней истории, которая, как ему думалось, была не последней причиной случившейся с парнем катастрофы.

Художник решил, что сегодня Мирсаиду не до него.

Вышел из общежития и направился в горы — ему хотелось засветло добраться до кишлака Чинар.

Шестикилометровый путь по горной тропе он проделал за три часа; признаться, порядочно устал, сердце колотилось, в ногах стоял зуд, словно через них пропускали электричество. Однако встретившему его хозяину сказал:

— А ничего. Можно позволять себе и прогулки в город. Нечасто, конечно.

На что тот заметил:

— Для наших это обычное дело. Иные ходят в Нурек каждый день и возвращаются оттуда с покупками.

Боймирзо предложил ужин и сам разделил с гостем трапезу.

— А ваш друг всё ещё не вернулся с гор.

В раскрытое окно было видно, как старые люди — мужчины и женщины — один за другим по узенькой тропинке спускались с горы, высившейся в двухстах метрах от кишлака. За спиной они несли вязанки сухих прутьев и кореньев.

— На зиму заготовляют? — кивнул на них художник.

— Зима у нас хоть и короткая, но тоже... выпадает снег.

— У вас много стариков, есть долгожители... Это хорошо, но скажите: какова причина? Воздух, что ли, в горах целебен?

Хозяин улыбнулся, в глазах засветились гордость и довольство.

— Стариков у нас любят... Может, потому.

Почувствовав скрытый упрек, художник заметил:

— У нас тоже стариков окружают почетом, но как-то меньше их в России. Долгожители и вовсе редки.

— Я немного жил в России, наблюдал, — заговорил Боймирзо серьёзно, — старики и у вас в почете; извините, я не хотел вас обидеть, но у вас нет культа стариков, а у нас он есть. Старость для нас уже сама по себе свята, и это в обычаях предков, таков закон гор. Для нас обидеть старика — обидеть божество. Они у нас обеспечены, спокойны — за ними приглядывают, их берегут. Всё это я видел и у вас, но у нас, повторяю, культ, высший закон гор. Так, может, потому... они живут долго. И ещё вам скажу: не знаю, как у других народов, но у нас среди стариков нет тучных; они все у нас трудятся с утра до вечера. Тут и скрывается причина.