Кроме нашего заснеженного лесного НП, мы оборудовали другой – на чердаке одного из домов расположенной поблизости пустующей деревни. Ночью там можно было поспать в чисто вымытой горнице и немного согреться. В случае обстрела мог спасти глубокий подвал. Лаз в него находился на кухне, рядом с русской печью.

Утром 22 ноября к нам на чердак неожиданно поднялись лейтенант и красноармеец в полушубках и валенках. Объяснили, что пришли из прибывшей на наш участок части. Сказали, что много раз крепко били немцев, а встанет Волга, так дадут перцу еще! Наши бои и обстрелы казались мелкими по сравнению с теми, о которых рассказывали гости. И мы поведали с охотой им обо всем, что знали. Лейтенант высунул голову через пролом в стене и, нарушая все правила маскировки, долго разглядывал в бинокль занятое немцами село. Минут через 15-20 наши гости ушли. Я спустился с чердака в горницу и стал клеить новую карту. Не прошло и нескольких минут, как над нашим домом просвистел снаряд. Второй разорвался, не долетев. Разрывы повторились, но уже совсем близко. Убрав карту, я побежал к спасительному подвалу. Просвистел еще один снаряд. Он разорвался рядом. Видно, разведчики уже спустились с чердака – дверка лаза в подвал была открыта. Я уже собрался прыгать в подполье, когда над головой снова раздался оглушительный взрыв, и что-то со страшной силой толкнуло меня в плечо, сбив с ног и отбросив к стене кухни. Резко запахло порохом. Мне показалось, что снаряд, пробив крышу, попал в печь, и кирпич, отлетевший от нее при взрыве, ударил меня. Почувствовал тупую щемящую боль, захватывающую всю верхнюю часть тела, но вскочил и бросился в подвал.

Рядом с домом еще рвались снаряды, однако мне уже было не до них. По спине что-то текло, правая рука плохо слушалась.

– Посмотри-ка, – попросил одного из разведчиков. – Я, кажется, ранен?

Он зажег спичку. На спине и груди через гимнастерку просочилась кровь. Разведчики разорвали рубашку от ворота вниз и кое-как меня перевязали.

Вскоре обстрел прекратился. Тем временем мое состояние ухудшилось. Боль быстро растекалась по груди и правой руке, и я с трудом вылез из подвала.

Один из разведчиков побежал на наш лесной НП сообщить о моем ранении Варягину. Комбат вызвал автомашину. Вместе с вернувшимся бойцом, обхватив его здоровой рукой за плечи, мы дошагали, прячась за Дома, до околицы села. Когда мне помогали влезать в кабину, подошли Варягин с Богдановым. Разведчик надел мне на здоровую руку часы, которые я оставил у него, уходя с лесного НП в деревню. Машина тронулась.

Варягин помахал мне рукой. Лицо его было серьезно и озабочено. Он смотрел то на меня, то на мое правое плечо, где гимнастерка все больше темнела от крови.

К вечеру попал в медсанбат. Пожилой врач, осмотрев меня, сказал:

– А вы счастливый, молодой человек. Отделались дыркой в правой лопатке. Пройди осколок чуть-чуть выше – вас сюда вряд ли довезли бы – с сонной артерией шутки плохи. А чуть ниже – ваша ключица была бы раздроблена, возможно, пробито и легкое – это тоже не слаще!

И плечо и рука болели все сильнее.

После перевязки мне предложили селедку с черным хлебом и чаем, но мне было не до еды. Кое-как пересидел ночь на скамье, пристроенной к одной из стен избы. Запомнился надолго путь из санбата в Кимры, в полевой госпиталь. Грузовик отчаянно прыгал на ухабах и колдобинах подмерзшей грунтовой дороги, разбитой еще осенью, и каждый толчок отзывался лютой болью в моем плече. Кроме меня, в кузове сидел еще один раненый. Два красноармейца лежали на соломе, покрывавшей днище кузова, и при каждом прыжке машины тяжко стонали.

В Кимрах в первом госпитале нас не приняли, да и другой оказался забит ранеными. Меня вели из комнаты в комнату и не могли найти свободного места. Часть раненых лежала прямо на полу. Среди них было много обмороженных, в основном казахов и узбеков. Некоторые из них держали кверху ноги и руки. В комнатах стоял тяжелый тошнотворный запах. Наконец нашли место в какой-то небольшой комнате с кроватями. Я, как был в шинели, накинутой на плечи, так и лег на койку. Бессонная ночь в медсанбате и дорога, измотавшая болью, отняли последние силы. Я словно провалился в темную глубокую яму и проснулся только утром.

После осмотра и перевязок раненых погрузили в автомашины и отправили на вокзал. Я рассчитывал увидеть санитарный поезд, зеленые вагоны с красными крестами… Но на путях стояли теплушки, совсем такие же, в каких мы ехали на фронт. "Лежачих" раненых клали на нижние нары; "ходячие" лезли наверх. Я с трудом забрался на верхние нары и устроился так, чтобы по возможности уменьшить боль. Но вот поезд тронулся. Вагон сильно затрясло, и при каждом его колебании словно чьи-то зубы впивались в мое плечо. Раненые стонали, просили пить… Санитара с нами не было, он заходил только на остановках. Я ехал сидя, о сне не могло быть и речи. Дотянуть бы только до утра! Ночью на противоположной стороне вагона после сильного толчка поезда рухнули верхние нары. Лежавшие на них раненые вместе с досками упали на тяжелораненых, находившихся внизу. Тускло светившая керосиновая лампа совсем погасла. В кромешной тьме раздавались жуткие стоны, мольба о помощи, бессвязные крики людей, лишившихся сознания.

"Вместо нас сюда бы Гитлера и тех, кто развязал эту войну, чтобы сами испытали весь этот ужас, услышали эти страшные вопли", – думал я со злостью и отчаянием, пытаясь слезть со своих нар… К нашему счастью, поезд вскоре остановился, пришли санитары и помогли раненым.

До Москвы нас везли более суток, хотя обычный поезд шел всего несколько часов. Вероятно, наш эшелон с ранеными был последним, проследовавшим из Кимр в Москву: враги подходили к столице и вот-вот должны были перерезать железную дорогу, по которой двигались наши теплушки с красными крестами на боках и крышах.

Когда автобус шел к Тимирязевской сельскохозяйственной академии, где размещался госпиталь, я смотрел на улицы малолюдной Москвы, перекрытые во многих местах рогатками из рельс и заборами из колючей проволоки. На глаза попадались зенитные орудия. Время от времени раздавались выстрелы зенитных пулеметов. Очевидно, ожидался или уже шел воздушный налет. На улицах было очень много снега и почти не было людей…

…Так закончилось мое участие в сражении на верхней Волге – правом фланге великой битвы за Москву…

На фотографии, посланной домой незадолго перед войной, не задумываясь, я написал про себя: "будущий участник боев и войн".

Кто мог подумать тогда, что мне и моим товарищам предстоят суровые экзамены! Не мне оценивать, как я выдержал первый из них. Одно ясно сейчас: доставшийся мне "билет" был далеко не самым трудным…

Два дивизиона, оставшиеся на правом берегу реки и отступавшие почти до Москвы, понесли серьезные потери…

Из двенадцати сержантов, заснятых на фотокарточке, что хранится у меня, под Москвой погибли двое. Случай сохранил меня: смерть ошиблась на несколько миллиметров в выборе своей цели.

Еще четверо из нас погибнут позднее, на других фронтах войны. Из оставшихся в живых все будут ранены по нескольку раз. И только Ваня Зиненко пройдет через все фронтовые дороги с одним легким ранением, хотя досталось ему не меньше других. Через тридцать девять лет после этих событий, когда я снова увиделся с ним, он признался:

– Иногда было так тяжело, что хотел, чтобы меня убило… Помню, один раз, в минуту слабости пошел в "долину смерти", была у нас такая подо Ржевом, – без всякой причины, просто так, куда глаза глядят, чтобы поскорее шлепнуло…

…"Тимирязевка", где я лежал, была переполнена. Почти каждый день формировались санитарные поезда и увозили раненых в тыл. Через несколько дней настал и мой черед.

В Тюмень нас, раненых, везли настоящим санитарным поездом. В нем все было почти как в госпитале – горячая еда, если нужно – перевязки, даже срочные операции. Присланная мне старинная кофта из медвежьей шерсти теперь очень пригодилась – надел ее вместо гимнастерки, не вдевая правую руку в рукав. И тепло и надевать просто.