Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза…

Голос у Тани был негромкий, но очень чистый, нежный и проникновенный. Он унес мои мысли с заснеженного болота Сучан в необыкновенный мир той далекой любви, которую воспевала песня. И наша землянка, где в печурке тлел огонек, а кругом бушевала поднявшаяся к ночи метель, показалась мне не такой уж холодной и неуютной.

Позднее я поближе познакомился с комсомолкой Таней Волковой. Это была красивая и отважная девушка. Ей не надо было говорить – иди перевяжи раненого. Она сама рвалась туда, где что-нибудь случалось. Казалось, что ни артиллерийский обстрел, ни свистящие пули ее не пугали.

В боях на болоте Сучан Таня познакомилась с политруком одной из батарей Николаем Охрименко – молодым лейтенантом, которого все любили и уважали за мужество и внимание к солдатам. В январе 1943 года приказом по полку было объявлено, что они вступили в брак.

Большая любовь всегда возвышает. Мы слышали о Тане только хорошее и обрадовались за нее. Поэтому приказ был встречен всеми с одобрением. Значит, война – настоящей любви не помеха!

Когда в апреле 1943 года дивизию сняли с Северо-Западного фронта, в первый же день пришлось пройти километров тридцать. К концу дня все устали. Таня забралась на прицеп, где везли боеприпасы. Очевидно, один из снарядов был положен в прицеп по недосмотру уже подготовленным к стрельбе, со снятым колпачком. Возможно, на ухабе была задета боевая головка или снаряд стукнулся ею о стенку ящика… Внезапно взрывы потрясли воздух. Прицеп вместе с Таней оторвало от автомашины и отбросило в сторону. У Николая Охрименко отобрали пистолет: все произошло на его глазах, и он хотел только одного – застрелиться. Могилу Тане копать не пришлось. От нее после взрыва ничего не осталось. Только песни. Одна из них, услышанная на Сучане, и сейчас вызывает щемящее чувство в моей душе…

Не все выдержали испытание на болоте Сучан. Мой командир взвода лейтенант Спесин в те невыносимо трудные дни совсем опустился. Лицо от грязи обросло коростой – боялся сходить в тыл помыться в бане. Терпел любые унижения, лишь бы лишний раз не появиться на передовой. Наконец у командира дивизиона, видимо, лопнуло терпение и он направил Спесина в штаб полка, когда там понадобился офицер для посылки на какие-то курсы.

Через неделю наш командир дивизиона Новиков вызвал меня к себе:

– Старший сержант! Вам присвоили звание младшего лейтенанта. Теперь будете командиром взвода вместо Спесина!

Я оторопело молчал. Приказ о назначении командиром взвода был для меня полной неожиданностью и очень озадачил. Не потому, что я мог не справиться с новыми обязанностями – бои на болоте Сучан лучше любой военной школы подготовили меня к этому. Да и Спесин, самоустранившись от управления взводом, уже фактически передал мне свои обязанности. Выбрав после окончания школы институт вместо военного училища, я и тут, на Сучане, скорее по инерции, оставался верен своим намерениям. Вспоминая сейчас об этом, невольно думаю: как оптимистична, как сильна своими мечтами молодость! Шла жесточайшая война, и конца ее не было видно. Каждый день и час несли смерть и увечья, но даже студеная вода сучанского болота не могла погасить мою мечту об учебе в институте!

Удивленный моим молчанием и, очевидно, желая подбодрить, Новиков стал убеждать меня:

– Вы же кадровый младший командир. Приобрели боевой опыт. Из сержантов один из первых в полку получаете офицерское звание. Можете гордиться этим! – И, перейдя на "ты", давая понять, что разговор окончен, добавил: – Шагай дальше, старший сержант! Твой путь только начинается!

Так командир дивизиона распорядился моей судьбой. И все же я долго хранил свою красноармейскую книжку. Думалось: если ранит, покажу ее в госпитале и верну звание старшего сержанта…

Мои обязанности после нового назначения практически не изменились. Большую часть времени я по-прежнему проводил в штабе дивизиона, который, как правило, располагался в двух-трех километрах от переднего края, примерно посередине между наблюдательными пунктами и огневыми позициями батарей. Пули сюда долетали редко, разве что шальные, зато немецкие снаряды и мины досаждали основательно.

Однако и шальная пуля может убить. Как-то в один из погожих дней мы вышли из блиндажа и остановились, что-то обсуждая. Вдруг стоявший среди нас сержант Заяц безмолвно упал на землю: откуда-то прилетевшая шальная пуля пробила ему голову.

Вскоре после своего назначения я чуть было не натворил беды, и только по счастливой случайности все обошлось благополучно. Наш НП дивизиона вместе со штабом стрелкового полка находился на Огурце – небольшом продолговатом лесном островке. Впереди, примерно метрах в шестистах была Роща-Круглая – такой же островок, но занятый противником. С утра к штабу полка стали подходить красноармейцы для получения наград. Потом из штабного блиндажа вышел командир полка, построил их и стал вручать ордена и медали. В шеренге стояло человек пятнадцать. Еще вчера командир дивизиона сказал мне, что надо провести пристрелку по центру передней части Рощи-Круглой. НП располагался на высокой ели, растущей возле штабного блиндажа. Я залез туда и, предварительно подсчитав угломер и прицел по заданному реперу, передал связисту команду: "Первому орудию, осколочным, заряд полный, прицел… угломер… один снаряд, огонь!" Снаряд свистнул совсем близко от меня и разорвался метрах в двухстах впереди шеренги награждаемых…

– Кто стреляет?! – раздался окрик командира полка, встревоженного разрывом явно "своего" снаряда. Я промолчал. Быстро опустившись вниз, позвонил на батарею и спросил, какой заряд был использован. Мне ответили, что "неполный". У нас в то время были "полные" и "неполные" заряды, последние летели на полкилометра ближе. Я дал команду использовать полный заряд, а заряжающий ошибся. На свое счастье, в этот раз я вел стрельбу не шрапнелью, а осколочным снарядом. И хоть все обошлось и награжденные благополучно разошлись, взволнованный случившимся, я не стал продолжать пристрелку.

А тем временем в моем Иванове жизнь шла по своим суровым законам и, случалось, внезапно наносила ощутимые удары. Как-то пришло письмо от отца:

"…Сегодня был у Чебаевских и видел у них твое письмо. А Таня вышла замуж… Студенты Ивановского энергоинститута, где она училась, выезжали в колхоз, и Таня познакомилась там с преподавателем, руководителем поездки. Она уехала с ним в Москву, не сказав родителям ни того, что выходит замуж, ни того, чта уезжает от них…"

Таня Чебаевская была моей соученицей. Она прекрасно занималась, хотя к занятиям почти не готовилась, домашние задания выполняла на переменах. Последнее меня особенно поражало и покоряло. Я тоже был отличником, но тратил на занятия все внешкольное время. На меня Таня не обращала внимания. Впрочем, ее отношение ко мне лучше проиллюстрировать ее же стихами:

В десятых классах водятся

различные созданья,

но лишь немногие из них

достойны описанья!

Вот Малиновский, например,-

краса и гордость наша,-

всегда прилежен, скромен, тих

и слушает папашу.

С ним рядом – верный Москвичев,

сонливый, словно филин,

а в голове – вагон ума

и два вагона пыли.

А сзади – Вова Шерстунов…

Таня выделялась не только блестящими способностями. Это была красивая, высокая, стройная девушка. Ее живое, подвижное лицо украшали большие светлосерые глаза, чуть пухлые полные губы и высокий лоб. Светлые волосы падали до плеч. С мальчиками она держалась свободно, а если ее обижали – могла дать сдачи. Перед уходом в армию я подговорил своего школьного товарища Васю Москвичева, которого тоже призвали, зайти к Тане попрощаться. Мы пробыли у нее минуты три и чувствовали себя очень скованно. На прощание она сказала: "Пишите". Этого было достаточно, чтобы я в течение первого года службы регулярно раз в месяц посылал ей письмо с коротким рассказом о своих армейских делах. Ответов не было. Потом стал писать реже. Но юношеское увлечение не угасло. Когда началась война, и я попал на фронт, сразу же послал ей почтовую открытку. Не надеясь на ответ, написал всего лишь несколько фраз: