Набрала номер. Гудки. Он должен быть дома, уже должен. Что же она скажет? Ну, к примеру: «Не хочу ничего выяснять, но, кажется, я сделала глупость. Я не могу по телефону, приезжай». Да, что-то в этом роде. А если Любимого нет? Тогда Алексею. Да, она позвонит Алексею и все расскажет ему. Алексей — верная «шестерка», он передаст точно.

Ответ из Холмского ОВД Тауров получил на второй день. Текст был коротким:

Вздохнув, Тауров разгладил бумажку. Раз ничего не обнаружено, значит, так оно и есть.

Теперь этот ответ некуда даже спрятать, ясно ведь — дела по сигналу возбуждено не будет. Может быть, это и к лучшему, подумал он. Да, к лучшему, все ложится одно к одному. Ни один из добытых Кусовым отпечатков пальцев не совпадает со следами на записке. Вчера он разыскал Филадееву и Гусакову — только чтобы убедиться, что оставленные отпечатки принадлежат не им… Осталась Гаева, и, честно говоря, до получения ответа сильные подозрения были у него относительно заболевшей и третий день не выходившей на работу этой самой Гаевой. Он разыскал в подсобном помещении в подвале стоявшую когда-то в отделе информации машинку, осмотрел ее и убедился: все следы пальцев на кожухе и клавишах тщательно стерты. Хотя опрошенная кладовщица утверждала, что не видела, чтобы кто-то входил в кладовку, после осмотра этой подозрительной машинки Тауров был почти убежден: записку написала Гаева. Слишком уж много совпадений. Но после получения ответа из Холмска эти подозрения теряют всякий смысл. Ну, написала Гаева записку, ну положила в карман плаща, ну и что? Никакого золота в форпике «Петропавловска-Камчатского» нет. А значит, нечего и стараться. Впрочем, познакомиться с этой Гаевой он все-таки должен. Тем более проводивший на «Петропавловске» ремонт питьевых танков бригадир Горбунов, с которым он вчера поговорил, не очень четко отвечал не некоторые вопросы. После этого разговора он не убежден, что ремонт проводился силами плавсостава. Но отвечать не очень четко на некоторые вопросы о ремонте — одно, а прятать золото в форпике — совсем другое. Пожалуй, дело по сигналу возбуждено действительно не будет. Но он вполне может спросить у Гаевой прямо, писала ли она записку, а если писала, то зачем так осторожно эту записку ему подсунула? Тауров успел посмотреть ее личное дело: на фото Гаева выглядела миловидной русоволосой девушкой с большими светлыми глазами. Впрочем, фото было давним, наверняка сделанным, как это обычно водится, сразу после школы. Сейчас, в двадцать семь, Гаева уже точно выглядит по-другому. Уроженка Дальноморска, не замужем, образование высшее, детей нет. Родители живы, оба на пенсии. Отец, бывший военнослужащий, полковник в отставке. Гаева живет от родителей отдельно. Вспомнив все это, он вложил ответ из Холмска в папку «Разное», набрал номер отдела информации. Ответивший женский голос был незнакомым, низким, с чуть заметным придыханием:

— Отдел информации слушает.

— Простите, вы не подскажете, Гаева Вера Сергеевна вышла на работу?

— Я Гаева, а с кем я говорю?

— Вера Сергеевна, с вами говорит капитан милиции Тауров из ОБХСС. Хотелось бы кое-что у вас узнать. Вы будете сейчас на месте?

— Буду, но… Если не секрет, что именно вас интересует?

— Это не секрет, но лучше я объясню, когда подъеду, хорошо? Я буду через полчаса, вы подождете?

— Подожду, конечно.

После звонка Таурова она положила трубку и посмотрела на вошедшую в кабинет с грудой проспектов пожилую приземистую Кочиеву. Надо попросить Валентину Андреевну оставить их с Тауровым одних. Лучше, если они будут сейчас одни. Все получилось так, как она и предполагала. Милиция на нее вышла. Любимый тоже сказал, что милиция ее найдет, но дело не в этом. А в чем же? В том, что теперь она может снова называть его так: Любимый. Как хорошо, что позавчера, в этот ужасный день, ужасный, страшный, она решилась позвонить. Правда, до Него она не дозвонилась, но дозвонилась до Алексея. Алексей приехал, и она все ему рассказала. Все до конца. Алексей обещал передать, и Любимый приехал — этой ночью, вот этой, только что закончившейся. И этой же ночью она повторила Ему все снова. Любимый вышел из себя, накричал на нее, даже ударил, но она была счастлива. Счастлива, потому что именно в тот момент увидела: Он ее еще любит. Любит. Потом Он успокоился, попросил заварить кофе и долго сидел, по своей привычке поворачивая чашку двумя пальцами, указательным и средним. Она вдруг поняла, что в ней опять ожил страх перед Ним, но подумала: пусть лучше страх, чем ощущение брошенности, ненужности. Потом… Потом своим обычным и ровным голосом Любимый сказал, как она должна вести себя с милицией. От точки до точки, до последнего слова. Позже своим женским чутьем она поняла — это единственный выход. Единственный. И поняла еще одно: сама она никогда бы до этого не додумалась. Усевшись за стол, Кочиева вопросительно посмотрела на нее, она в ответ улыбнулась:

— Валентина Андреевна… Я хотела…

— Да, Верочка? Ну, говори, говори. Что-нибудь нужно? Что ты молчишь?

— Понимаете, ко мне сейчас должен зайти один человек…

Кочиева укоризненно вздохнула, сложила проспекты:

— Зачем столько предисловий? Я давно собиралась в буфет, могу и тебе занять очередь, придешь?

Если бы только Кочиева знала о ее заботах.

— Нет, спасибо, обедайте без меня.

— Все понимаю, можешь мне не объяснять.

После ухода Кочиевой она встала, подошла к зеркалу. Глубоко вздохнула, расслабилась. Спокойней. Еще спокойней. Вот так. Морщинки разгладились, лицо выглядит немного усталым. Хорошо, ведь она как раз этого и добивалась. Нарочно пришла сегодня на работу почти без грима, в глухом, под горло, свитере и длинной юбке. Если она всерьез хочет воздействовать на этого Таурова, не нужно ничего резкого, ни во внешности, ни в словах. Мягкость, спокойствие, ровность. Что же лучше — не мудрствуя лукаво, поговорить с Тауровым обо всем здесь? Или пригласить домой? Домой лучше, но домой он может не пойти, милиционеры обычно очень осторожны. Обычно. Но если она ему понравится? Очень понравится, действительно о-чень? Ведь такое вполне может случиться? Жаль, она так и не смогла выяснить, женат Тауров или нет. Никто на заводе этого не знает. Если бы она узнала, то уже сейчас, заранее, могла бы решить, как себя с ним вести. Ничего, она что-нибудь придумает. Придумает, конечно. Главное действовать, как подсказал Любимый: ничего не говорить до конца, одни намеки. Горько улыбнулась сама себе. Хорошо, намеки так намеки, это она сумеет. Вера, Верочка, Верунчик. Тебе сейчас тяжело, больно, но ты все еще хороша. Хороша.

Тауров постучал в дверь с табличкой: «Отдел технической информации». Услышал «да, да», открыл. Навстречу поднялась, как он понял, Гаева — и он несколько опешил. Конечно, он предполагал, что может увидеть интересную женщину, но никак не думал, что Гаева окажется такой… Он даже не смог подобрать слова — какой. Внешность Гаевой показалась ему какой-то особенной, хотя в ней не было ничего вызывающего. Она была спокойной, неброской, будто эта женщина изо всех сил пыталась спрятать, скрыть себя и свою привлекательность.

— Разрешите? Вера Сергеевна Гаева?

Темно-синий свитер подчеркивает чистоту линий. Нежный подбородок с ямочкой, пухлые губы, необычно закругленный маленький нос. Большие серые глаза. Улыбнулась:

— Да, это я, а вы… Тауров?

— Тауров, совершенно верно. Разрешите?

— Конечно. Присаживайтесь. Я не знаю, как вас по имени-отчеству.

— Вячеслав Петрович.

— Присаживайтесь, Вячеслав Петрович. Вот сюда.