Расплатившись, я торопливо поднялся на третий этаж. Лампочка на лестничной площадке почему — то не горела. Номеров не рассмотреть, но квартиру Анищина я помнил. Дверь, будто собранная из отшлифованных реечек. Я ощупал ее и сразу наткнулся на шнурок с пластилиновой печатью, оставленной Леденцовым. Ошиблась Дарья Никифоровна: никакой дух не отважится нарушить печать Управления внутренних дел.

Я провел пальцем по шнурку и наткнулся на его конец, которого быть не должно. Получалось, что шнурок оборван — вернее, обрезан, потому что я даже ощущал мягкую грань, — и прикреплен к двери лишь одним концом, на котором и висела пластилиновая почти трехкопеечная печать. Нет, дух не уважал органы внутренних дел.

Что же делать?

Лампочки горели на площадке выше и на площадке ниже, а тут было мрачно, как в подполе. Никто не поднимался и не опускался. Тишина. Пожалуй, надо позвонить в квартиру Анищина.

Но кому — духу? Лучше уйти. Тогда зачем приходил?

В этой темноте и тишине я стоял так долго, что во мне забродили ассоциации. Прав Анищин в своем дневнике: старость видит настоящее, а переживает прошлое. Я пережил повторимость минуты, которая случается тем чаще, чем больше лет живешь. Стоял я уже так, стоял…

Но сперва сидел в сквере. Нет, сперва меня вызвал прокурор и вручил кипу писем, разосланных во все организации города и страны некой старушкой. Она жаловалась, что в ее отсутствие квартиру кто — то посещает, и хотя не обворовывают, но ей неприятно и противно. Посетитель ходит, включает свет, и однажды съел из холодильника полкило хранимого сервелата. Участковый сидел в засаде, никого не поймал и упрекнул старушку в склонности к фантазии. Но она писала. В конце концов официальные органы, раздраженные потоком писем, обязали прокурора разобраться. Нарушение неприкосновенности жилища. Я тоже усомнился в здравости старушки, но пошел у нее на поводу. Она привела меня в сквер и показала на темные окна своей однокомнатной квартиры. Минут через сорок дежурства в окне вспыхнул свет. Мы побежали по лестнице, и вот точно так же стоял я перед дверью в недоумении, готовый встретиться с духом, вором, невидимкой или шутником. Встретился я с Васькой, котом, который раскачивался на шнуре торшера. Относительно сервелата мы со старушкой сошлись на том, что она ненароком его съела. Впрочем, кот, включающий свет, мог открыть и холодильник.

Воспоминания, ассоциации, повторяемость минуты…

Я взялся за ручку, повернул и тихонько нажал. Дверь подалась. Я вошел, инстинктивно стараясь стать пониже и потоньше.

Нежилой душный воздух. Сумрак, как и на лестничной площадке, потому что окна были задернуты жесткими шторами; да и день выдался пасмурный. Я помнил расположение мебели, но не знал, где приткнулся выключатель. Правда, можно пойти, выставив вперед руки и ощупывая стенки… Куда и зачем? Я решил немного постоять, давая глазам освоиться.

В комнате и кухне, естественно, было светлее, но мне почему — то не хотелось отлепляться от спасительной двери. Тогда нашлась дельная мысль: прихожая мала, и выключатель можно найти ощупью. Я начал шарить свободной рукой по обоям. Какой — то крюк, электросчетчик, зеркало… Потом мои пальцы добежали до вешалки: пиджак, вроде бы халат, рукав пальто…

Сперва я удивился, что этот рукав чем — то наполнен. Потом расчетливо сообразил, что наполнен он может быть только рукой. Затем… По — моему, опасность понимается не мозгом, а всем существом, а страх ударяет как бы помимо сознания. Меня пронзил обессиливающий холод. Возможно, я бы вскрикнул…

Но в передней что — то стукнуло, воздух качнуло, и неясная фигура метнулась в тусклый проем двери, ведущей в комнату. Моя голова, обуянная страхом, смекнула, что коли от меня бегут, то, значит, боятся. Да и не дух это, потому что прыгает зайцем и оставляет водочный душок.

Я продвинулся к большой комнате, уже как бы преследуя. Но та же самая голова, обуянная страхом, вспомнила, что именно пьяные не стесняются в средствах защиты. Да они, особые средства, и не требовались — достаточно сорвать с меня очки.

Прижавшись к стене, я сдавленно приказал:

— Выходи!

Комната молчала. Видимо, вспомнив детективные фильмы, я щелкнул замком портфеля и повторил отчаяннее:

— Буду стрелять!

— Ну — ну, не балуй! — хрипло предостерег голос. И вспыхнул свет, включенный человеком, хрипло предостерегающим. Он стоял в углу: невысокий, в сапогах, в какой — то затертой куртке и в кепке. Может быть, его лицо имело характерные черты, но они не замечались по причине его носа — крупного, тяжелого, блестящего и, главное, изумительно бледно — зеленого цвета, словно на него натянули чехольчик из бутылочного стекла.

— Устькакин? — сообразил я.

— Ну.

— Идемте со мной.

— А вы из органов?

— Из прокуратуры.

Он не удивился, что его тут поймали и знают фамилию, — он удивился тому, что человек из органов повез задержанного на троллейбусе.

Не писатель я и не ученый, посему изводить бумагу вроде бы мне не пристало. А с другой стороны… Много я выдул разного стекла, много сделал приборов и всяких устройств. Да ведь со временем поломаются, поржавеют, потрескаются… Хозяйственник их спишет в утиль. И что же тогда останется на земле от Анищина Ивана Никандровича? Ноль. А тут дневничок. Допустим, из десяти мыслишек одна подходящая. Человек прочтет, задумается — и то хорошо, и то вспомнит.

Велика ли важность, что я помру. Велика. Сколько будет в рубле без копейки. Девяносто девять. Без копейки рубль не полный. А человек не копейка. Без человека человечество не полно.

Еженедельно вытираю подоконник, куда с улицы наносит гари и пыли. В смысле экологии многое смешит. Люди выступают против ракет и атомных взрывов, против войны и всякой опасной перепалки. Митинги, песни, и взявшись за руки идут. Чтобы уберечь природу. А в то же время, к примеру, личные автомобили клепают миллионами. И хоть бы один ученый подсчитал, скольким атомным взрывам равна работа этих всех машин хотя бы за год? Не станут, поскольку желание иметь свой автомобиль как бы священно, вроде деторождения. Подведу итог: войны не будет, атомных взрывов не будет, а природу все одно изничтожим.

Старым быть стыдно. Нельзя быть старым. Человек должен жить — жить, да и помереть. Без старости.

Свой дневничок я частенько начинаю словами: «Сегодня ничего не произошло…» Экая глупость: ведь день пришел! Разве это не произошло?

А бывает, что злюсь я на стариков по — собачьи. Например, в вопросах «культа личности». Жадно стоят у ларьков, хватают журналы, цапают газеты… Про «культ» читают да удивляются. Так и хочется сказать: «Чего же ты, старый хрен, изумляешься, когда жил в то время и все видел? Ах, не видел… Не ври, видеть не хотел — вот в чем правда про «культ»».

Испугался сегодня ночью… Открываю глаза от яркого света. Господи, думаю, кто же это проник в квартиру. Проник в квартиру и включил свет? А за окном такая лунища стоит, что она — то и включила свет над всем городом.

Бывало, переживал смерть близких и знакомых. Однако с годами чужие смерти принимались все легче и легче. Очерствел? Нет, тут другое. Скоро и сам помру, скоро и сам уйду. К ним, к умершим. Со всеми и встречусь. Так чего же переживать?

На кладбище собрался, могилку супруги Полины проведать. Ноги мои, ноги: идти не желают, сгибаться не желают и стоять не хотят. А до кладбища на двух автобусах, в людской круговерти помнет. Решился на такси. Однако их нет. Вдруг частник подкатывает. Люди его сторонятся. Махнул я рукой и влез. Обивочка, как во дворце. Парень здоровый и вида наглейшего. Ну, думаю, сдерет. А он интересуется, не помешает ли мне музыка. Включил душевную мелодию. Сижу, слушаю, все равно сдерет. Вам дым не помешает? Это меня спрашивает, в своей — то машине… Ну, думаю, если кофе предложит, вылезу к такой — то бабушке. А уже и кладбище. Интересуюсь со страхом, сколько с меня. Этот нахал улыбнулся и говорит: «Нисколько, мне было по пути…» Хлопнул дверцей и уехал. На кладбище, дома и даже ночью мне не дает покоя скрипучая мысли: что бы это значило? Содрал бы, недовез, обругал, нахамил… Я бы обиделся, но уснул бы спокойно, поскольку привычный факт. Но загадать такой каламбур? Господи, или докатились мы до такой жизни, что подвезти старика до кладбища без денег кажется подвохом или подвигом?